«Перед революцией». Как стать марксистом«Перед революцией». Как стать марксистом«Перед революцией». Как стать марксистом
Культура

«Перед революцией». Как стать марксистом

Бернардо Бертолуччі
«Перед революцией». Как стать марксистом
Единственный способ стать марксистом – это вобрать в себя жизненную энергию пролетариата

18.08.2013

Итальянцы и правых и левых взглядов нападали на фильм «Перед революцией» в первую очередь из идеологических со­ображений. Столкновение поколений. Мы относимся к поко­лению, которое родилось слишком поздно, чтобы участвовать в Сопротивлении, и слишком рано, чтобы разделять идео­логию битников или им подобных. Мы открыли для себя политику, когда общественная жизнь пошла на спад. Это было время пустоты, поэтому мой фильм двойствен и прямо об этом заявляет. Он даже дважды двойствен – и в политиче­ском плане, и в плане эстетики, кинематографического языка.

Уверен, что режиссеры, особенно молодые, формирующиеся, должны отдавать себе отчет, кто они такие, не только перед лицом мира, общества или истории, но также и перед лицом кино. Надо неустанно спрашивать себя, в чем суть кино, хотя на этот вопрос и нельзя дать однозначный ответ. Замечательно, когда, смотря фильм, через него открываешь «все кино».

В картине «Перед революцией» я хотел показать героя побе­жденного, бессильного; ему кажется, будто он что-то собой представляет, но на самом деле он ничто. В каком-то смысле Фабрицио – это я, точно так же, как Джина – это я, Пак — это я, Чезаре – это я. Я искренне привязан к этим героям: мне это бросилось в глаза, когда я пересматривал фильм спустя два года после съемок. Впрочем, режиссеры любят всех своих персонажей. Если бы мне пришлось снимать фильмы с дейст­вительно отрицательными героями, не знаю, как бы я к этому отнесся. Фабрицио символизирует невозможность буржуа быть марксистом. В нем воплотилось то, чего я боялся, снимая фильм, – моя собственная неспособность быть буржуазным марксистом.

Это проблема, которую я до сих пор не разрешил: по-моему, единственный способ стать марксистом – это вобрать в себя динамизм, необычайную жизненную энергию проле­тариата, народа – единственной подлинно революционной силы в мире. Я пристраиваюсь где-то в хвосте этого движе­ния и позволяю себя тянуть, не давая вытолкнуть вперед. А что касается фильма, то должен заметить: я с самого начала хотел выражаться двусмысленно. Очень важно отчетливо осознавать свою двойственность и пытаться ее преодолеть. Я двойствен, потому что я буржуа, как Фабрицио из фильма, и я снимаю фильмы, чтобы избавиться от опасностей, страхов, боязни проявить слабость или струсить. Я родом из буржуазии, а она страшно коварна: все заранее предвидела и теперь принимает с распростертыми объятиями и реализм и коммунизм. Оче­видно, что этот либерализм – маска, за которой прячется ее лицемерие.

Кстати о реализме: мне не нравится, что италь­янское кино не реалистическое, а натуралистическое, и мы упорно называем «реализмом» карикатуру на него, а это весьма и весьма сомнительно. Кино Годара, например, реалистично. А единственный великий реалист в Италии – Росселлини.

Работая над фильмом «Перед революцией», я проявил мужество и в то же время испытал удовольствие: проявил мужество, потому что этот фильм – что-то вроде заклинания, я пытался с его помощью сжечь мосты, соединявшие меня с детством и отрочеством; испытал удовольствие – потому что сумел преодолеть горечь, вызванную этим добровольным разрывом. Мне было двадцать три года, и я не знал «сладости жизни». Отсюда фраза Талейрана в эпиграфе. Поначалу я хотел пос­тавить ее в конце фильма: ее смысл приобрел бы особую силу. Пожалуй, даже слишком большую, поэтому я и предпочел предварить ею фильм, чтобы подготовить к восприятию его красок, его настроения (Бертолуччи предваряет фильм сокращенным переводом высказыва­ния Талейрана: «тот, кто не жил в годы перед революцией, не может понять сладость жизни». В оригинале оно звучит так: «тот, кто не жил в восемнадцатом веке перед Революцией, не может понять сладость жизни и представить себе, что значит жить счаст­ливо»).

Меня всегда поражал тот факт, что в любимых фильмах больше вспоминается освещение, нежели содержание, рас­сказанная история. Так, есть свое освещение в «Путешест­вии в Италию», совсем непривычное для итальянского юга, не такое, как, например, в «Сальваторе Джулиано», а иное, выдуманное. Есть свое освещение в «На последнем дыхании». Я думаю, оно останется для нашего поколения самым характер­ным освещением шестидесятых годов. Так вот, вероятно, есть свое освещение и в ленте «Перед революцией».

Мой фильм живет в атмосфере Стендаля, потому что его Парма – это воображаемый город. Его описания совершенно не соответствуют реальности, в своих путевых записках он пишет просто: «Парма – город достаточно плоский» – и сразу меняет тему. Думаю, что место действия своего знамени­того романа «Пармская обитель» он выбрал исключительно из любви к Корреджо. К тому же, как всем известно, в Парме никогда не было картезианского монастыря.

В моем фильме четкая роль отведена Верди, который оли­цетворял в конце XIX века революционный дух, а в наши дни – дух буржуазный. «Макбет» на большой сцене Оперного театра – в моем фильме это храм буржуазии, грандиозный и достойный осмеяния.

В кино часто пытаются создавать метафоры, но в этом нет смысла, потому что метафоры рождаются сами собой. Мне очень не нравятся нарочитые метафоры, вроде большой рыбы в последних кадрах «Сладкой жизни». Не нужно ничего спе­циально подстраивать, метафоры появляются, как только начи­нает монтироваться один план за другим. Это очень странно, потому что кино по своей сути не метафорично: изображения четки и однозначны, а вот слова, напротив, метафоричны. Если слово «дерево» встречается в стихотворении, читатель может представлять себе все деревья на свете, это слово – символ. Когда же дерево появляется в кадре, это конкретное дерево, оно не может быть символом других деревьев. Но странность кино в том, что абсолютный характер изображения уничтожа­ется, как только за ним следует другое изображение, – и тогда рождается метафора.

До фильма «Перед революцией» я думал, что кино и поэзия – это одно и то же. Потом мое мнение изменилось, но я по-прежнему считаю, что кино ближе к поэ­зии, чем театр или роман. Не из-за иллюзии общности языка, но просто потому, что, снимая кино, можно обладать огром­ной свободой, такой же, как у поэта. А романист, по-моему, гораздо менее свободен.

Я всем обязан моему отцу. Это он познакомил меня с поэ­зией. Он не учил меня теориям или догмам, но развил во мне восприимчивость к всеобщей поэзии жизни. Я начал писать стихи в шесть лет, подражая ему, а перестал, чтобы больше не подражать ему, потому что было бы странно подражать ему всю жизнь. Мой отец был также кинокритиком. Мы жили в деревне близ Пармы, и два или три раза в неделю он возил меня в город смотреть фильмы. Так я познакомился с Джоном Фордом и другими великими авторами. Он приобщил меня как к кино, так и к поэзии.

Режиссеры, которых я больше всего люблю, – это Пазо­лини и Годар. Я обожаю их обоих, это два великих ума и два великих поэта. И именно поэтому я хочу снимать фильмы про­тив Пазолини и против Годара, ибо убежден, что необходимо воевать с теми, кого любишь больше всего, если хочешь шаг­нуть вперед и дать что-то другим.

Бернардо Бертолуччи

1968 г.

Читайте по теме:

Бернардо Бертолуччи. Сжатый кулак в Венеции

Андрей МанчукСенокосы

Славой Жижек. Европейский стиль

Билл Муллен. Шик, блеск и Гэтсби

Жан-Поль СартрПисьмо об «Ивановом детстве»

Эрнест ХемингуэйФашистский диктатор

Кен ЛоучВоссоздать дух сорок пятого

Ирина ЧеботниковаДругое лицо французской анимации

Андрей МанчукИнтервью со Светланой Басковой

Саймон ХаттенстоунСемь рюмок с Аки Каурисмяки

Александр ГусевDocudays UA. Дневник фестиваля

Лидия МихееваЧто смотреть восьмого марта

Алексей Цветков«Жизнь Пи» – атеизм невыносим?


Підтримка
  • BTC: bc1qu5fqdlu8zdxwwm3vpg35wqgw28wlqpl2ltcvnh
  • BCH: qp87gcztla4lpzq6p2nlxhu56wwgjsyl3y7euzzjvf
  • BTG: btg1qgeq82g7efnmawckajx7xr5wgdmnagn3j4gjv7x
  • ETH: 0xe51FF8F0D4d23022AE8e888b8d9B1213846ecaC0
  • LTC: ltc1q3vrqe8tyzcckgc2hwuq43f29488vngvrejq4dq

2011-2020 © - ЛІВА інтернет-журнал