Грибной год

Друзья-грибники – на нашей улице праздник.

Такого урожая не было годы, и даже десятилетия. Я ехал по глухим дорогам волынского Полесья, и везде – на утонувших в лужах перекрестках, на заброшенных автобусных остановках, по обочинам заблудившейся в лесу трассы, стояли полные ведра белых грибов. Бабушки в платках и теплых фуфайках, подростки с замурзанными лицами, в грязных спортивных штанах и латанных резиновых сапогах провожали глазами редкие здесь машины. Они ждали покупателей. Цена ведра грибов падала с каждым десятком километров от города – восемьдесят пять, семьдесят пять, шестьдесят гривень – но ее легко сбить еще ниже. Хорошие деньги для края, где сто долларов считается вполне приличной зарплатой. А грибов в лесу столько, что хоть собирай целый день, полными ведрами.

Наше маленькое село всегда жило своим лесом, а грибы были предметом гордости его жителей. Само слово «гриб», как это было везде в старину, применяют здесь только к белым грибам, характеризуя все остальные презрительным словом «гоб`яки». Но и здесь, в грибном краю, сейчас дивятся невиданному урожаю.   

–  После великой суши грибы так растут. Чтобы люди без хлеба не голодали, – говорит моя бабушка. Она живет здесь восемьдесят три года, и знает лес еще с тех пор, как девочкой, зимними ночами, пряталась в нем от облав полицаев и гитлеровских солдат. В голодные годы лес давал людям пищу, а теперь, когда все развалилось, село живет продажей его дерева, ягод – и тех же грибов.

Солнце встает в эти дни в половину седьмого – если верить бабушкиному отрывному календарю, – а мы с отцом вышли в лес затемно, в шесть утра. Я спал плохо. Мой отец, горный мастер, привез из тоннелей метро простуду, и натужно кашлял. Печь-груба остыла, и в нашем маленьком деревянном доме стало сыро. Прямо за окном, на выгоне, где когда-то должны были строить школу, пили лесники – с вечера они складывали у нас за оградой краденые дрова.

Тропа вела нас по заросшему полю с молочной пенкой тумана. Грибы можно было взять и на опушке, но отец хотел до рассвета зайти глубоко в чащу, на «семейные», еще нетронутые места – «грибовиська», как зовут их в этих краях. Темный, влажный лес говорил сам с собой шепотом капель. А когда косые лучи пробились сквозь цветную листву, мы увидели столько грибов, сколько я еще не видал никогда.

Мы шли в стороне друг от друга, «попасом» – в одну, заранее определенную сторону, как гонят скот пастухи. И то там, то тут находили коричневые шляпки. Они виднелись и у подрытых кабанами деревьев, и на опушках полян, где недавно вырубили лес. В некоторых местах грибы росли целыми десятками. Этот год был очень необычным – в лесу почти не было подосиновиков-краснюков и подберезовиков-бабок. Уродили благородные белые грибы – чистые, и такие красивые, что поначалу мне, как всегда, хотелось насмотреться на них, прежде чем срезать ножом под корень.

В девять утра мы набрали двухведерные корзины, и пересыпали их в заплечный армейский рюкзак. В десять, когда мы сели позавтракать на поваленном стволе граба, корзины были снова полны. Пережевывая бутерброд, отец, не вставая с места, углядел еще пару грибов – будто в какой-то охотничьей байке.

Можно было ходить еще, но азарт прошел. Было спокойно и хорошо. Высоко, за кронами, перекрикивались канюки. Паучьи сети ловили солнечных зайчиков и багряные листья. Ближе к опушке леса дети собирали грибы на продажу, под веселый собачий лай и Lady Gaga из мобильного телефона.

Дома было приятно скинуть с себя рюкзак. Спина немного устала от необычного груза. Отец отдыхал, прислонившись к теплой печи. 

– Скажи, когда такое было последний раз?, – спросил я, стаскивая тяжелые сапоги.

– Никогда. Таких грибов не было никогда, – ответил он мне. 

И тогда я совсем по-другому посмотрел на заполненные корзины. Отец собирал здесь грибы более полувека, каждый год – кроме трех лет, проведенных на атомной подводной лодке, и еще одного года, когда его лечили после ликвидации аварии на ЧАЭС. Он брал свои грибы даже тогда, когда их не брал никто. Теперь я понял, какой это урожай.

– Когда-то давно было такое, – сказала нам бабушка. – Перед войной. Дядько полную подводу из лесу привез. Люди в рубашки грибы собирали – ведер не хватало.

 – Вот лет через пятьдесят снова будет такой урожай. И старики в селе будут внукам говорить: в две тысячи десятом году мы грибы машинами вывозили, – отозвался я на ее слова.

Бабушка жарила грибы. Отец заваривал чай. Корни травы калган черными щупальцами лезли из бутылки с настойкой. Все молчали, и я сам понял неуместность своей шутки.   

Мы все знали: через пятьдесят лет здесь не будет людей – разве что несколько стариков, доживающих среди заросших бурьяном улиц. К тому времени старый лес вырежут, а бывшие поля целиком зарастут ольхой и осиной.

Я больше не думал о грибах. Я думал, что говорить об умирающем селе также тяжело, как и об умирающем человеке, когда ты смотришь в его глаза – маленькие окошки покосившихся хат.

Андрей Манчук