Лишь горящая церковь светит

Почему теология вновь становится объектом интереса радикальной политики? Интерес к ней вызван отнюдь не желанием божественного «большого другого», как гарантии конечного успеха всех наших усилий. Наоборот, теология становится неким символом нашей радикальной свободы – без какого-либо «большого другого», на которого можно было бы положиться.

Федор Достоевский знал о том, что бог наделяет нас свободой и ответственностью. Что он отнюдь не добрый учитель, ведущий нас безопасным путем. Наоборот, он напоминает нам, что все целиком в наших руках.

Здесь мы сталкиваемся с богом из старого анекдота о большевиках, где коммунист-пропагандист после смерти попадает в ад – но вскоре ему удается убедить охрану отпустить его в рай.

Когда же дьявол замечает отсутствие пропагандиста, он идет к богу, требуя, чтобы тот вернул в ад принадлежащее сатане. Но как только он обращается к богу: «Господь», тот сразу перебивает его словами: «Во-первых, не господь, а товарищ. Во-вторых, ты что веришь во все эти сказки? Меня же не существует. В-третьих, давай покороче – а то я опаздываю на партсобрание».

Именно такого рода бог нужен настоящим левым: бог, который полностью вочеловечился – наш товарищ, распятый вместе с двумя отверженными; бог, который не только «не существует», но и сам об этом прекрасно знает, признавая собственное небытие и всецело предаваясь любви, соединяющей воедино всех членов Духа Святого (партии или эмансипативного коллектива).

Католицизм часто называют компромиссом между «чистым» христианством и язычеством – но что же тогда в сущности можно определить как христианство? Протестантство? Нет. Нужно шагнуть дальше: по сути, единственным настоящим христианством, до конца приемлющим все следствия того события, что легло в его же основу (смерть бога) – является атеизм.

Испанский анархист Буанавентура Дурутти говорил: «Лишь горящая церковь светит». И он был прав, хотя и не в том антиклерикальном смысле данной фразы, который изначально в нее вкладывал. Религия лишь с помощью самоотрицания приходит к собственной же истине.

В работе «Интеллектуальный зверь опасен» Бертольт Брехт утверждает: «Зверь – это нечто сильное, ужасное, деструктивное, в самом этом слове слышится нечто варварское.

Но ключевой вопрос, по сути, заключается в следующем: как нам самим стать зверьми – такими зверьми, которые вызывали бы страх у фашистов?»

Брехт в данном случае совершенно четко определяет позитивную задачу. Это уже не традиционные причитания левых на тему о том, как могли немцы – столь культурная нация – стать нацистским зверьем. «Нам следует понять, что добро тоже должно быть способно причинять вред – причинять вред жестокости и дикости». Лишь тогда мы способны будем понять различия между восточной мудростью и христианской эмансипативной логикой.

Восточная или буддистская логика признает первоначальную пустоту или хаос в качестве основополагающей реальности – и, как ни парадоксально это звучит, именно поэтому отдает предпочтение органическому социальному порядку, где каждый элемент находится на своем месте. В самой же сущности христианства лежит совершенно иная идея: деструктивное отрицание не заканчивается в хаотической пустоте, а возвращается (и самоорганизуется) в новом порядке, навязывая его реальности.

По этой же причине христианство – это антимудрость. Мудрость говорит нам, что все наши усилия тщетны, что все, в конце концов, заканчивается хаосом, тогда как христианство с безумной настойчивостью требует невозможного. Любовь, особенно христианская – это, по сути своей, не есть мудрость. Поэтому-то св. Павел и сказал: «Я уничтожу мудрость мудрых» («Sapientiam sapientum perdam», как это звучит на латыни).

В данном случае термин «мудрость» следует понимать буквально: мудрость (в смысле «реалистичного» приятия существующего положения вещей), вызов которой бросает св. Павел, мудростью-то как раз и не является. Если говорить о существующем социальном порядке, это значит, что подлинная христианская традиция отвергает мудрость, гласящую, что нынешний иерархический порядок – это, якобы, наша судьба, а все попытки нарушить его и создать иной эгалитарный порядок, закончатся лишь кошмаром разрушения.

Агапэ, как любовь политическая, подразумевает безусловную, эгалитарную любовь к ближнему, служащую основой новому порядку. И формой проявления этой любви можно назвать также и саму идею коммунизма – стремление реализовать эгалитарный социальный порядок на основах солидарности.

Любовь – это та универсальная сила, что в любом эмансипативном коллективе объединяет людей напрямую – в их сингулярности, игнорируя положение, занимаемое ими в социальной иерархии.

И действительно, Достоевский был совершенно прав, когда писал: «Социалист-христианин страшнее социалиста безбожника» – он страшнее для его/ее врагов.

Именно св. Павел дал на удивление правильное определение освободительной борьбы: «Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесной». (Послание к Ефесянам, 6:12).

Если перевести на современный язык: «Мы ведем борьбу не против конкретных коррумпированных личностей, но вообще против всех, кто находится у власти, против глобального порядка и той идеологической мистификации, что его поддерживает».

Поэтому следует полностью отвергнуть либерально-жертвенную идеологию, в которой вся политика сводится к тому, чтобы избежать большего зла и, соответственно – к отрицанию всех позитивных проектов.

Как, не без сожаления, писал венский еврейский писатель Артур Фельдман: «Жизнь – та цена, которую мы обычно платим за свое выживание».

Перевод Дмитрия Колесника

ABC