«Всех уже не найти»

Поисковик Ярослав Жилкин, руководитель миссии «Черный Тюльпан», которая уже больше года занимается поиском тел без вести пропавших в местах проходивших на Донбассе боев, рассказал LIVA о том, сколько погибших нашли за это время поисковики, в каких условиях приходится им работать, и какими долговременными социальными последствиями обернется для украинского общества развязанная политиками война.

– Ярослав, расскажите о вашей работе. Как происходит поиск тел погибших на Донбассе солдат, кто занимается этим и какие средства для этого используются?

– Поисками погибших занимаются  ребята-добровольцы, которые и до начала нынешней войны занимались поиском без вести пропавших на фронтах Великой Отечественной войны. Сейчас они временно переключили свои усилия на поиск погибших в 2014-2015 годах людей, поскольку сейчас это самое главное.

Как ищем? Это целый комплекс действий. Мы начали работать с первых чисел сентября прошлого года – но раньше перед нами стояла задача максимально быстро проехаться по тем местам, где только что пошли сражения, и на дорогах стояла битая, сожженная техника. Методика нашей работы была следующая: обследовать местность и выявлять на месте боев погибших, которые в большинстве лежали на поверхности либо были «прихоронены» где-то рядом. Собирали их останки, вывозили и передавали судмедэкспертам.

Потом, со временем, наши задачи менялись. В Дебальцево мы выезжали уже когда противники собирали тела в морги, и наша задача была в том, чтобы транспортировать их на нашу территорию. В общем, каждая ситуация требует определенного подхода.

Что касается средств – в целом мы все это осуществляли за свой счет. За лично мои деньги, за спонсорские деньги и средства, которые пожертвовали на эту работу люди.

– Как к этому относятся власти Украины, ДНР, ЛНР? Помогают или мешают?

– Мы выезжаем после согласования с Вооруженными силами Украины. Они проводят переговоры, обеспечивают нам коридор, помогают технически и материально. И с той стороной у нас есть деловые отношения, они тоже заинтересованы в поиске своих пропавших без вести. Поэтому осуществляется такая коллегиальная работа – возражений против того, чем мы занимаемся, ни у кого нет, и если нам в чем-то отказывают, то только из соображений безопасности. Координаты поисковых работ мы определяем совместно – иначе не избежать «конкретных» ситуаций, а нам этого не нужно.

– Сколько солдат было найдено за время ваших поисков? В каких местах находят больше всего тел?

– Больше всего тел находят в местах, где велись более ожесточенные бои и были существенные потери – Дебальцево, Саур-Могила, Степановка, район Донецкого аэропорта. В Луганске мы еще не начали в полной мере работы. Там были попытки захода на места боев, но результаты поиска были незначительными – по сравнению с тем, что там еще находится.

Сколько тел мы нашли? В течение года было найдено и эвакуировано 640 тел или их фрагментов. Потому что не всегда удается понять, какую часть от человека ты привез.

– Есть ли шанс со временем найти всех погибших, или это невозможно?

– Всех погибших уже, к сожалению, не найти. Если тело оставить на поверхности и вовремя не забрать, территория вокруг него может зарасти и стать непроходной, что крайне затрудняет поиски. А множество диких животных – например, одичавшие собаки, – растянут это тело. Совсем недавно в районе Донецкого аэропорта мы нашли останки, у которых остались только нижние конечности, а остальные части пришлось искать и собирать на площади 20 м2. Полгода – и совсем бы ничего не осталось.

– Не запрещали ли вам говорить о том, сколько тел вы нашли?

– Нет, количество найденных тел мы практически не скрываем. Иногда нам говорили, что какая-то информация секретная, и ее нельзя никому сообщать. Например, к каким подразделениям принадлежали погибшие. Кроме того, нельзя публиковать фотографии погибших, нельзя выдавать в эфир по телевидению данные этих людей – власть сама сообщает о них родственникам после судебно-медицинской экспертизы и специальных юридических процедур.

– Что мешает поискам? Мины? Обстрелы?

– Есть еще такие места, – чаще всего, это нейтральная полоса – на которых работать крайне тяжело. Обе стороны поставили там очень много мин. А огда в войсках проходит ротация, вновь прибывшие солдаты могут просто не знать о том, что в эту зону зашли работать поисковики. Если территорию обстреливают, мы туда не идем – наша задача не допустить среди своего состава несчастных случаев. Крайне небезопасно работать в заросшей местности – поиски в таких местах еще предстоит организовать после полного разминирования.

Территория очень быстро видоизменяется. Если год назад там проходили бои, и проезжая мимо, мы четко видели, где стоит сгоревший БТР, то сейчас эта территория уже ухожена, поля перекопаны, по ним прошла сельхозтехника, что-то уже засеяно – и выявлять одиночные захоронения крайне тяжело. Надо искать очевидцев боя, чтобы они точно указали место захоронений.

– Как вы находите семьи погибших?

– Нет, семьи погибших мы не разыскиваем. Мы просто призываем всех, кто ищет своих без вести пропавших родных, узнав, что они где-то погибли, делиться с нами этой информацией, сообщать о таких фактах, находить очевидцев тех событий. Здесь случаются проблемы с коммуникацией – допустим, родственники знают, что тела там лежат, но к нам, почему-то, не обращаются.

– Вы не занимаетесь идентификацией найденных тел?

– Мы занимаемся сбором информации, а заниматься идентификацией не имеем права. Этим занимаются только государственные структуры – судмедэксперты делают заключение о том, кому принадлежит тело. Если тело визуально опознать нельзя, проходит процедура взятия образцов ДНК, которые сопоставляются с генетической базой данных.

Как это происходит? Родственники, которые разыскивают без вести пропавшего, сдают анализы ДНК – прямые родственники: мама, папа, дети. А потом сопоставляют, и если есть совпадение, тогда проводят ряд дополнительных мероприятий, после чего выдается справка и выполняется процедура выдачи тела.

– Находили ли вы останки мирных жителей?

– Да, приходилось находить и тех, кто подорвался на растяжках в прифронтовой полосе, находили случайные жертвы конфликта в лесопосадках. Иногда к нам обращались с просьбой найти их – допустим, часть членов одной семьи живет на территории, которая контролируется украинской властью, а часть – на подконтрольной ДНР, ЛНР. Случилось несчастье, люди погибли, а родственники боятся, не знают, как приехать сюда и забрать тело. Они обращались к нам, мы помогали в этих вопросах.

– Говорят, что война кончается, когда похоронен последний солдат. Как скоро по вашему мнению наступит конец этого конфликта?

– Я очень надеюсь, что война поскорее закончится. Все зависит от развития ситуации – но даже если новых обострений конфликта не будет, работы поисковикам остается не на один год. В любом случае надо будет проводить масштабные поиски, потому что несколько сотен человек до сих пор числятся без вести пропавшими. А многие тела, которые были привезены и временно захоронены под Днепропетровском, до сих пор не идентифицированы. Поэтому работы еще много.

– Как вы считаете, можно ли было предотвратить этот конфликт, что нужно было сделать для этого?

– Войну начинают не солдаты, а политики. Поэтому от них зависит, как они договорятся, чтобы избежать новых конфликтов и найти приемлемые условия мира. Я считаю, что война – это результат глупости и недальновидности политиков. В этом виноваты только они.

– Украинское общество привыкло к гибели людей. Информация о потерях среди мирных жителей и солдат давно не вызывает особого внимания, хотя люди продолжают гибнуть и после перемирия. Чем чревато равнодушное отношение к последствиям войны?

– Этой весной было очень много подрывов среди трактористов, которые пахали землю. Комбайнеры подрывались на минах. Никто эту статистику сообща не ведет – поэтому сказать, сколько всего таких жертв, очень трудно. Изучая опыт истории Великой Отечественной войны, мы знаем, как много детей и женщин погибли в последующие годы, подрываясь на брошенных гранатах и минах.

Война заберет еще много жизней – к сожалению, это неизбежно. Но есть и другая проблема, с которой придется столкнуться после войны. Я общаюсь с людьми, которые попали под обстрел, получили травмы, стресс. Им очень нужна человеческая помощь. Они тяжело справляются с мирной жизнью, пьют, у них начинаются конфликты в семье, и их предстоит вытягивать из этого состояния. Придется лечить целое поколение.

Кроме того, пострадавшие от этой войны будут подстрекать друг друга в социальных сетях – «надо всех валить», «не простим», «будем бить» – это тоже нездоровые сигналы, с этим тоже надо будет что-то делать, прилагать какие-то усилия со стороны государства, чтобы успокаивать горячие головы. Всем известно, что война не решает проблемы – она добавляет новые.

– «Чеченский синдром»?

– Да. Афганский, чеченский – какой угодно. Человек побывал на войне, он почувствовал запах крови, увидел гибель товарища, сам убивал кого-то. Как он будет адаптироваться к мирной жизни? Многие не могут выйти из этого состояния, и они не смогут мирно жить – дело доходит до суицидов, до бытовых разборок. Кто-то подорвался дома на гранате, кто-то застрелился. Это очень большая проблема.

– Как можно ее решить?

– Государству нужно прилагать для этого огромные усилия. Нужна какая-то комплексная программа по реабилитации солдат и других жертв войны. Что-то подобное есть в США – там  с солдатами работают специалисты, проводятся всевозможные терапии, чтобы сохранить их здоровыми и вернуть в общество. Насколько мне известно, у нас все ограничивается двумя неделями в санатории и беседой с психологом. Пока об этой проблеме не говорят – но она всплывет, и заставит что-то предпринимать.

Беседовал Станислав Сергиенко

Фото миссии «Черный Тюльпан»

Читайте по теме:

Андрей Манчук. Экология войны

Егор Воронов. 840 минут обстрелов

Роман Скиба. Вид на руїну

Андрей Манчук. Не все равны перед смертью

Катерина Юзько. «Я же не инвалид»

Анна Брехова. Мои двенадцать секунд