Логика частного

Многие писали, что реформы в образовании и здравоохранении не бессистемны, но строго следуют некоему плану. Я попробовал реконструировать этот план, выделив схему, инвариантно воспроизводимую в ходе неолиберальных реформ в таких разных областях, как  образование-здравоохранение, с одной стороны, и охрана природы или ЖКХ – с другой.

Илкка Хански пишет об отговорках природопользователей, которые возражают против создания Особо охраняемых природных территорий (ООПТ):

«Вопросы о потере первичных и значимости вторичных лесов для сохранения биоразнообразия особенно актуальны в ситуации с тропическими лесами, но те же вопросы следует ставить относительно всех прочих лесов и местообитаний. В северной Европе бореальным лесам ничто не угрожает, потому что они не сводятся в крупных масштабах для нужд сельского хозяйства. Бореальные леса используются в основном для лесозаготовок. Но утрата девственных (первичных) лесов остаётся серьёзной проблемой и здесь. Например, на юге Финляндии приблизительно 10 млн.га лесов, но лишь менее 1% из них находится в естественном или почти естественном состоянии. Доля заповедных лесов также составляет около 1%, хотя не все останки естественных лесов являются заповедными. Всё остальное – промышленные леса, как правило, монокультурные одновозрастные насаждения сосны или ели».

Казалось бы, такая богатая страна, как Финляндия, может позволить себе охранять больше лесов, чем один процент биологически богатых лесных угодий в южных районах, но на самом деле усилия по охране природы сталкиваются с очень серьёзным противодействием. Против расширения охраняемых лесных территорий приводятся, в частности, следующие аргументы:

– в северной Финляндии доля охраняемых лесов выше (особенно в районах, близких к границе произрастания строевого леса, т.е. к климатическому пределу роста деревьев, где биоразнообразие очень низко по естественным причинам);

– доля охраняемых лесов выше, если включить в категорию «лесных» местообитаний различные «пустоши», например, болота с редкими чахлыми сосенками (эти места являются маргинальными как для лесного хозяйства, так и для лесных видов);

– рядом с финскими лесами произрастают обширные первичные леса России (где на самом деле ситуация быстро меняется).

Кроме того, была поставлена под сомнение необходимость руководствоваться в деле охраны природы соотношением «виды-площадь». Утверждалось, что «охранять гектары и проценты» – вовсе не то, что нужно, тем более что современные промышленные леса не обладают свойствами природных лесов. Предлагалось охранять небольшие участки ключевых местообитаний, определённые в действующем лесном кодексе, как вероятные местообитания многих находящихся под угрозой исчезновения видов. Небольшими здесь, как правило, считают участки площадью менее 0,5 га. Эти  ключевые участки, если только их можно без труда отграничить от остального леса, следует оставлять нетронутыми, когда всё вокруг полностью вырубается. Это так называемая «адресная охрана», которую считают рентабельной, а традиционную охрану более крупных территорий, которая необходима согласно соотношению «виды-площадь», отвергают как напрасную трату ограниченных средств, выделяемых на охрану природы. [чем гарантируют отложенное вымирание видов, подлежащих охране, т.е. растрату значительной части средств впустую.]

«Определение того, что такое лес, может показаться простой задачей. Но выводы, которые делаются при этом для природопользования и охраны окружающей среды, часто решающим образом зависят от того, какое определение используется. Так, в Финляндии руководители лесного хозяйства предпочитают пользоваться очень широким определением леса, включая в него и местность, покрытую кустарником, где ежегодный прирост древесины составляет от 0,1 до 0,9 м3/га, и «пустоши» с ежегодным приростом менее 0,1 м3/га. При таком определении получается, что 13,1% территории, занятой лесом, охраняется (Virkkala et al., 2000), и это кажется внушительной цифрой. Но если определить лес как участок, где ежегодный прирост древесины составляет не менее 1 м3/га, тогда доля охраняемых лесов падает до 5,4% от общей площади, занятой этой растительной формацией.

К тому же не совсем корректно рассматривать в данном аспекте северную Финляндию и Лапландию, где лес встречается близко к северной границе своего распространения. А без этих регионов доля охраняемых лесов менее 1% [при норме в 10% ООПТ от площади природных ландшафтов каждой местности.] – а это катастрофически низкая цифра. Так каким же определением следует пользоваться?

Второй вывод много важнее. В нём мы постепенно (методом пилпул [i] ), подбираемся к главному – к тому, как судьба ненарушенных финских лесов раскрывает тему нашей статьи.

Охрана биоразнообразия, ценотического и видового – общественно-полезное дело, часть (или способ реализации) права людей на благоприятную окружающую среду. Для этого (в связи с соотношениями «виды-площадь» и другими закономерностями «островной биогеографии»), нужна достаточная территория выявления, на которой бы реализовалась мозаика экосистем и видовых популяций в естественной пропорции представительства. Вот чем, с точки зрения разумного обывателя (заботящегося не только о себе, но и об условиях жизни внуков, на три поколения вперёд) прагматически полезна охрана дикой природы, репрезентативного представительства видов и биоценозов соответствующих территорий.

Бизнес же, используя приманки, ложь и давление, старается присвоить эту территорию, поскольку желает получать из нее прибыль – заменив, елико возможно, естественные леса – коммерческими. Ведь редкие виды, чьи местообитания формально не даёт разрушать закон, есть не везде, а только в сети ключевых участков. Вот их, мол, и надо охранять, а всё прочее – нерациональное вложение денег. А что изолированные ООПТ теряют биоразнообразие, соответственно островному эффекту, и «запертые на островах» популяции вымирают, по законам метапопуляционной динамики – так кто же знал…

То есть проблема  SLOSS рождается в отступлении от общественных интересов под давлением бизнеса, старающегося приватизировать прибыли и социализировать убытки. В самом деле, возможности убеждения общества (через СМИ, общественные организации, выборные власти и т.д. каналы) у бизнеса и природоохранников несопоставимы. Первые – их хозяева, вторые – просители. Поэтому в отсутствие сильного, антикапиталистически ориентированного природоохранного движения капиталистам легко продавить удобную им подмену интересов – вместо долговременной устойчивости существования (включая сохранность экологической среды и «дружественность для пользователя» среды социальной), в чём заинтересован народ, к эффективности отдачи от произведённых вложений. Во втором заинтересован капитал, с его экономическим способом мышления.

Естественным следствием последнего будет подрыв обоих сред обитания – экологической и социальной среды. Что подразумевает коммерциализацию образования, здравоохранения и прочих составляющих социальной сферы.

Скажем, уже скоро нас ждут аналогичные законы о теплоснабжении и о концессионных соглашениях, реформа ЖКХ, введение сити-менеджеров, реально управляющих городским хозяйством, но в отличие от мэров, независимых от выборов – бизнес осваивает последние остатки того, что в советское время было public service. Важно отметить, что все эти приватизационно-коммерциализационные акты продуманно подготавливаются сильно заранее, чтобы они были «готовы» выстрелить в нужный момент – когда занятое или отвлечённое чем-нибудь общество меньше всего готово сопротивляться.

Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика… Да, действительно, описанное реформирование природоохранной сферы отражает общую логику неолиберальных реформ (коротко – коммерциализации и приватизации) в социальной сфере вообще – особенно в здравоохранении и образовании.

Все эти процессы идут по одной колее превращения социального права всех граждан в услугу, которая продается и покупается по рыночной цене. Чтобы социальное право было действенным, оно должно быть обеспеченным. Чем? Уж точно не пустыми декларациями вроде тех, что попадаются в конституции РФ («Человек, его права и свободы являются высшей ценностью»), а наличием соответствующей общественной инфраструктуры (public service), доступ к которой

а) бесплатен;

б) открыт для всех, то есть уменьшает и (в идеале) одолевает «естественные» барьеры, связанные с полом, национальностью и другими «перегородками принадлежности»;

в) организован так, что уменьшает и (в идеале) преодолевает «естественные» барьеры, складывающиеся в любой протяжённой, географически неоднородной стране с неравномерным развитием регионов (столица-провинция, город-село).

Именно эта инфраструктура, образованная сетью учреждений образования и здравоохранения, реализует наше социальное право, обеспечивая нам ту самую свободу, которая «дар небес благословенный, источник всех великих дел».

Как видно из текста Хански, сюда же относятся природные территории разной степени сохранности и уровня заповедности (особенно в городе). В советское время сюда относились ЖКХ и транспорт – поскольку тогда они рассматривались не как средство извлечения прибыли, а как инфраструктура для создания новых возможностей гражданам. Сейчас коммерциализаторы ожидаемо приходят и в эти сферы, чтобы бизнес получал профит на людях.

То есть, конкретные проблемы соответствующих отраслей используются для прикрытия общей схемы трансформации социального права для всех в услуги, продающиеся и покупающиеся на рынке. Коммерциализация во всех таких случаях представляет собой процесс проникновения капитала в те сферы, которые раньше были для него закрыты – своего рода, внутренняя колонизация.

Как видим, общая схема действует даже в территориальной охране природы – при том, что её роль как части социальной сферы понимают пока далеко не все (хотя в городах, где проблемы всего острее, понимание этого растет). И действительно, в коммерциализации образования со здравоохранением мы «весомо, грубо, зримо» видим эту общую схему – о чём рассказывал в мае на нашем неформальном семинаре Дмитрий Пономаренко, автор статьи «Что делает нас больными и бедными?» на примерах зарубежного опыта этой коммерциализации. Наши реформаторы действуют по вполне отработанным методикам, и в сопротивлении им надо учитывать западный опыт, нам почти неизвестный.

Дмитрий Пономаренко подчёркивает, что принципиально важно говорить о коммерциализации не в одной отдельной сфере, а как минимум в нескольких сферах, чтобы увидеть – инициаторы реформ всегда и везде следуют общим принципам, которые не имеют ничего общего с реальными потребностями этих сфер. Последними лишь прикрываются, чтобы продвинуть эти реформы. Когда говорят о реформе образования, приводят одни аргументы, для реформы здравоохранения – вторые, для системы охраны дикой природы – третьи, и среди специалистов возникает иллюзия, что реформы представляют собой ответ на внутреннюю необходимость. И это позволяет осаживать критиков: вы же не врач, не учитель, и не учёный? Вы не знаете нутренних проблем отрасли, и не можете судить о приемлемости предлагаемых способов лечения?

Здесь главный удар направляется на всеобщность, которой характеризовалось образование, здравоохранение и прочие достижения социального государства – где лечить и учить надо всех, а, значит, всегда будут нерентабельные звенья, структуры и операции, необходимые для работы целого.

Коммерциализация направленно разрушает эту систему, оставляя в ней только прибыльные сегменты. А гражданам при этом говорят о «прополке неэффективных» и «свободе выбора», которую они якобы в итоге получат. Вообще лозунг «свободы выбора» учреждения, предметов и т.д., так же, как лозунг «давайте отберём лучших через конкуренцию и будем поддерживать только их» всегда и везде следует в одном пакете с масштабным сокращением затрат на соответствующую отрасль. Плюс это способ столкнуть её деятелей лбами в конкуренции за ресурсы, не дать им объединиться в отпоре сокращению последних. В.К.]. Делается это в три шага: обособление бюджетных учреждений, сокращение финансирования, введение дробного финансирования. В медицине это происходит открыто (дифференциальная оплата за разные диагнозы, за разные операции, составляющие лечение), в образовании – замаскировано, через Болонскую реформу, вводящую своего рода единый эквивалент знаний, и подушевое финансирование.

Существовала некая целостная инфраструктура, которая воспроизводила общественные блага – научные знания, научные кадры, прямо влияя на их качество как работников и пр. В рамках неолиберальных реформ эта система, выполнявшая общеполезную задачу как целое, дробится на изолированные куски, из которых поддерживаются лишь «эффективные». Точность оценивания здесь несущественна: главный ущерб в виде деградации всей системы воспроизводства будет наибольшим в идеальном случае самых точных и честных оценок, поскольку оценивают не то – отдачу на вложенный капитал, а не устойчивость воспроизводства или доступность благ.

Первое важно для бизнеса, выбирающего объекты вложений, второе – для людей, желающих иметь равный доступ к благам, плюс сохранение этих самых благ. Повторю: Деннис Медоуз с соавторами в книге «Пределы роста: тридцать лет спустя» показывает, что такая же неадекватность оценки ведёт к истощительному использованию биоресурсов – и, через разрушение природных ландшафтов, воспроизводящих эти ресурсы, приводит к экологическому кризису.  Точно таким же образом разрушается социальная среда, когда к ней прилагает «экономический способ мышления» современного капитализма.

Тот факт, что реформы для господ реформаторов – не общественная деятельность, а прибыльный бизнес, может даже смягчить ситуацию – может, что-нибудь и сохранится, «просыпавшись меж жерновов». Обвальное закрытие школ, институтов, медпунктов, сокращения преподавателей, предусмотренные «корифеями всех наук» из ВШЭ и Минобразования, естественным образом делают это невозможным.

Именно, при выделении «лучших» ради последующей прополки всех остальных интеллектуальный потенциал нации будет ещё больше недоиспользоваться, а её здоровье будет снижаться, что на нынешнем глобальном рынке невозвратно загонит страну в нишу сырьевого придатка. Бизнесу это выгодно, реформаторы выгоду усердно обслуживают, но людям (особенно учёным, во всех смыслах этого слова) – нет.

Здесь выделяются этапы, общие для разных стран и в разных составляющих социальной сферы.

Первый этап – подмена цели. Вместо обслуживания всех на определённой территории предлагается найти лучшие звенья, учреждения, ключевые участки леса и  направлять ресурсы только им. Но правила безопасного реформаторства, действительно направленного ради блага науки, образования, здравоохранения, требуют прямо противоположного.

Что надо делать, если какой-то пед-, мед- или другой ВУЗ в провинции на самом деле загнил, перестал учить на должном уровне? Или в больницах не лечат? Реформаторы здесь говорят о «неэффективности» и хотят такие учреждения закрывать (см. жертвы Ливанова, 1-2). Даже используя мажорирующее предположение, что их оценки верны [ii], так делать нельзя – обвальное сокращение сети медучреждений и ожидаемое сокращение учреждений образования погружает целые территории в далёкое прошлое, «отключает» от той самой инфраструктуры, не даёт реализовать социальное право.

Причём достаточно очевидно, как надо здесь поступить – сохранив соответствующие позиции, послать на них перспективных молодых врачей, учёных, учителей из столиц. Дать им «маршальский жезл» – возможность создать свою научную, врачебную школу в провинции, предостави под это ресурсы и жильё. Как делала это советская власть в скудные 20-40-е годы в Пермском, Самаркандском и других университетах.

Второе – учреждения становятся автономными и отпускаются в свободное плаванье – как бы ради того, чтобы пользователь выбрал лучшее. Фактически же они превращаются в фирмы, использующие государственные ресурсы и деньги обывателей, и конкурируют за них.

Третье – конкуренция учреждений углубляет и закрепляет их исходное неравенство, намеченное разными оценками (по эффективности образования, прибыльности лечения и пр.). Большая часть учреждений отмирает. В оставшихся немногочисленных учреждениях всё большее количество часть ранее бесплатных «услуг» становятся платными. Ведь выживание «автономного» учреждения на рынке становится абсолютным императивом плюс сужение предложения бесплатного образования и лечения позволяет одним задрать цены, другим – снизить качество, ибо для плебса и так сойдёт. Закон стоимости никто не отменял.

Так право превращается в платную услугу. Формально эта мера антикоституционна, так как лишает людей возможностей социального государства, провозглашаемых в Конституции. Но когда это останавливало реформаторов, их золотые перья и их консультантов – экономистов, старающихся для бизнеса и полагающих всех не-собственников и не-прибыльщиков не вполне людьми? Про самих бизнесменов не говорю…

Как известно, при капитализме без социального государство платить за образование и лечение по рыночной цене могут только представители среднего класса, а не бедняки и рабочие. У нас их около 60%,  и коммерциализация загоняет их в ситуацию третьего мира. Так же как low middle класс в странах первого мира – что приводит к бунтам в Англии, в Канаде и пр. Как будет выглядеть здравоохранение для демоса по завершению коммерциализации социалки, можно понять, глядя на формирующуюся нелегальную медицину для гастарбайтеров. С понятным пересчётом это верно и для образования.

Как знаем из книги Константиновского о неравенстео в образовании, уже при подспудном введении платности в 90-е годы, школы – особенно в провинции, быстро дифференцировались на лучшие, где собранные деньги позволяли удерживать учителей и поддерживать нормальное обеспечение учебного процесса, и «отстойники» с плохими преподавательскими кадрами.  Понятно, что дети богатых концентрировались в первых, а дети бедных – во вторых.

Единственным исключением из позорного роста социальной сегрегации пока остается ряд спецшкол, сохранившихся с советского времени. Их реформаторы ожидаемо хотят упразднить. А ведь проблема бедных в классовом обществе состоит в понижении планки притязаний независимо от таланта, вызванном последовательным внушением сверху – «по одёжке протягивай ножки» и «уши выше лба не растут». При одновременно растущей кастовости «хороших школ», которые умеют оставаться закрытыми для детей «не из приличных семей».

Четвёртый. По ходу «автономизации учреждений» меняются отношения в коллективе – и не в лучшую сторону. Директор из старшего коллеги или хотя бы начальника делается бизнесменом, дерущим семь шкур с работников (тем более, есть благовидный предлог – «выживание фирмы, иначе все теряют работу»).  И, как всегда в бизнесе, послушность работника, его готовность шапку ломать и беспрекословно перерабатывать (называемая здесь адекватностью и договороспособностью) будет цениться куда больше компетентности, мастерства и успехов по делу. Рядовые врачи-учителя-учёные из коллег симметрично превращаются в наёмных работников, котрых зачастую выводят на аутсорсинг.

На заключительной стадии процесса бизнес осваивает лакомые куски и экономит на социальных затратах. Вокруг них (кусков, они же «оазисы») – пейзаж, ожидающийся после реформы образования…