Сила женщины и истина ислама

Что есть ислам – этот тревожный радикальный эксцесс, презентующий Восток Западу, а Запад – Востоку? Позвольте начать с отношения ислама к двум другим религиям «Книги» – к иудаизму и христианству.

Иудаизм, как генеалогическая религия, религия преемственности поколений – является по существу патриархальной религией. В христианстве, когда сын божий умирает на кресте, вместе с ним умирает и бог-отец (так считал, кстати, и Гегель), то есть – умирает сам патриархальный порядок. Следовательно, сошествие духа святого говорит о начале пост-патерналистского и пост-семейного общества.

В отличие от иудаизма и христианства, ислам исключает бога из сферы патриархальной логики. Аллах – не отец, и даже не символ. Это один-единственный бог – он сам не был рожден и не порождает никаких иных существ.

Поэтому-то в исламе нет места для «Святого семейства». Поэтому-то ислам так акцентирует внимание на том, что Мухаммед был сиротой. Поэтому в исламе бог вмешивается в дела земные, именно в те моменты, когда перестает действовать патерналистская функция (например, когда биологический отец бросает ребенка и его мать). Поэтому ислам представлял собой такую проблему для Фрейда – ведь вся его теория религии опиралась на связь между богом и «отцом».

Но, что здесь наиболее важно, именно поэтому политика вписана в саму сущность ислама, так как «генеалогическая пустыня» не позволяет обосновывать сообщество людей на таких понятиях, как род и кровные узы. Как пишет Фети Бенслама: «пустыня между богом и отцом является тем местом, где учреждает себя политическое».

В исламе уже невозможно обосновывать сообщество на «Тотеме» и «Табу», возникающих из-за убийства отца и последовавшего за ним чувства вины, сводящего братьев вместе. Отсюда же берет начало и столь неожиданная актуальность ислама.

Данный аспект лежит в самой основе мусульманского «сообщества верующих» («Умма»). И он объясняет свойственное исламу пересечение религиозного и политического (сообщество должно быть основано непосредственно на слове божьем) и тот факт, что ислам находится в наиболее выигрышной позиции как раз тогда, когда берет основания для формирования религиозного сообщества «из ниоткуда» – в той самой генеалогической пустыне, как некий вариант эгалитарного революционного братства.

Поэтому неудивительно, что ислам так привлекает молодых, которые ощущают еще нехватку собственной семьи и социальных связей.

Как утверждал Мустафа Сафуан, именно этот «сиротский» характер ислама объясняет свойственную ему недостаточность институционализации:

«Отличительной чертой ислама является тот факт, что эта религия не институционализирует себя. В отличие от христианства, ислам не снабжает себя Церковью. Исламская церковь – это, по сути, исламское государство – именно государство изобретает так называемую «верховную религиозную власть», и именно глава государства назначает кого-то на религиозную должность, и именно государство строит мечети, и оно же надзирает за религиозным обучением. Государство строит университеты, осуществляет цензуру в области культуры и считает само себя охранителем морали».

Здесь мы видим, как в исламе сочетаются наилучшее с наихудшим. Именно потому, что исламу не свойственен принцип институционализации, он оказывается столь уязвимым для кооптации государством. Отсюда возникает и стоящий перед исламом выбор – ведь непосредственная «политизация» присуща самой его природе, а подобного пересечения религиозного и политического можно достичь либо посредством этатистской кооптации, либо посредством антиэтатистских сообществ людей.

Но давайте пойдем дальше и рассмотрим ключевые различия между иудаизмом (в том числе и в его христианском продолжении) и исламом. Как явствует из предания о сыновьях Авраама, иудаизм избирает для себя в качестве символического отца Авраама; ислам, же предпочитает вести родословную от Агари, а Авраам остается лишь биологическим отцом – то есть, сохраняется определенная дистанция между «отцом» и богом. Таким образом, бог не может кем-либо символизироваться.

Не менее важно, что и иудаизм, и ислам подавляют свои первоосновы. По гипотезе Фрейда иудаизм подавляет их, потому что Авраам был не евреем, а египтянином – и получается, что такая фигура, как отец-основатель, преподнесший евреям откровение и заключивший соглашение с богом, должен был прийти извне.

В исламе же аналогичное подавление первооснов связано с женщиной – Агарью, египетской рабыней, родившей Аврааму его первого сына. Хотя Авраам и Исмаил (сын Агари, который согласно преданию был прародителем всех арабов) упоминаются в Коране десятки раз, Агарь же полностью там отсутствует – ее имя стерто из официальной истории. И потому ее призрак продолжает преследовать ислам. Ее следы сохранились в некоторых ритуалах – например, пилигримы в Мекке должны шесть раз пройти между двумя холмами – ас-Сафа и аль-Марва, что является невротической реконструкцией отчаянных поисков воды, когда Агарь с сыном погибали от жажды в пустыне.

Кроме истории об Агари есть еще и история о Хадидже – первой жене самого пророка Мухаммеда, которая научила его отличать истину от лжи, а послания ангелов – от посланий демонов. Мухаммеда, конечно, первого постигли сомнения относительно происхождения его видений – он сначала посчитал их галлюцинациями, признаком безумия или одержимости дьяволом. Первое явление произошло на исходе Рамадана возле Мекки, когда архангел Джабраил явился к уединившемуся Мухаммеду и сказал ему: «Читай»! (Qara' – откуда и слово Qur'an).

Мухаммед посчитал, что сходит с ума – и, не желая провести остаток своей жизни дурачком в Мекке, решил сброситься со скалы. Но видение вновь посетило его, и голос сказал: «О, Мухаммед! Ты – апостол бога, а я – Джабраил». Но даже этот голос его не убедил – Мухаммед вернулся домой в отчаянии и попросил Хадиджу: «Укройте меня одеялом, укройте меня одеялом». Мухаммед рассказал Хадидже, что с ним произошло, и Хадиджа его успокоила.

Когда во время последующих видений Мухаммеда вновь одолели сомнения, Хадиджа попросила сказать ей, когда видение повторится, чтобы она смогла удостовериться – действительно ли это Джабраил или, все-таки, демон. Поэтому, когда ангел Джабраил вновь пришел к Мухаммеду, Хадиджа сказала: «Встань и сядь на мое левое бедро» – Мухаммед сел на ее левое бедро. «Видишь его»? – спросила Хадиджа. «Да» – ответил Мухаммед. «А теперь обойди меня и сядь мне на правое бедро». Мухаммед так и сделал. «Видишь его»? Мухаммед сказал, что видит. И тогда Хадиджа сказала ему сесть ей на лоно. Мухаммед сел ей на лоно, она раскрылась, отбросив покрывало, и спросила: «Видишь его»? «Нет» – ответил Мухаммед. И тогда Хадиджа успокоила Мухаммеда: «Крепись и радуйся – это был ангел, а не сатана».

(Есть и другая версия этой истории, согласно которой в качестве последней проверки, настоящий ли это ангел, Хадиджа не только раскрылась, но и заставила Мухаммеда войти в нее, и лишь после этого Джабраил исчез. После чего Хадиджа сказала: «Что лишь доказывает, что это был ангел, а не сатана». Предполагается, что демон сладострастия скорее бы наслаждался, наблюдая за соитием, а ангел лишь вежливо ушел.)

Лишь после того, как Хадиджа предоставила Мухаммеду доказательства подлинности ангела, он отбросил все свои сомнения и принял на себя миссию пророка. Иными словами, первым мусульманином была Хадиджа, то есть – женщина. Она представляет собой именно то, что Жак Лакан называл «Большим Другим» – гарантию истинности провозглашаемого субъектом. Таким образом, лишь с помощью определенной взаимной поддержки, с помощью другого – того, кто верит в Мухаммеда, – он и сам смог поверить в собственную миссию и стать посланником Истины. Что является лишь очередным подтверждением моей концепции об опосредованности веры: для того, чтобы я верил, необходимо, чтобы кто-то верил в меня – и таким образом то, во что я верю, является этой верой другого (в меня).

Следует особо заострить внимание на этом моменте: женщина обладает знанием истины прежде самого пророка. Не менее сложным моментом является и сам способ, с помощью которого Хадиджа различает истину и ложь, проводя разграничительную линию между божественным откровением и одержимостью дьяволом – она делает это с помощью самой себя, своего обнаженного тела, как некоего воплощения не-истины.

Демонстрация истины Хадиджой достигается посредством провокационного обнажения или «монстрации» (monstration), если использовать термин Фети Бенслама. Поэтому нельзя просто противопоставлять «хороший» ислам (с почтением относящийся к женщине) «плохому» исламу (закрывающего паранджой угнетенных женщин). Вопрос заключается и не в том, чтобы просто вернуться к «подавленным феминистским истокам» ислама и обновить ислам в его феминистском аспекте – ведь сами эти подавленные феминистские истоки являются в то же время и истоками угнетения женщины. Подавление не просто подавляет истоки – подавление должно подавлять свои же собственные истоки.

Ключевым моментом генеалогии ислама является переход от образа женщины – единственной, кто может опознать истину – к образу женщины, которая, якобы, из-за природной нехватки разума и веры, обманывает и лжет, провоцирует мужчин, вставая между мужчиной и богом, смущая его своим присутствием. Следовательно, ее – женщины – не должно быть видно. Иными словами, женщина – это некий онтологический скандал, и ее публичное обнажение является оскорблением бога.

В этом контексте небезынтересно рассмотреть, например, французский закон, запрещающий мусульманским девочкам носить паранджу в школе. Тут получается двойной парадокс. Во-первых, таким образом, запрещается символ, считающийся «слишком сильным, чтобы его разрешать» – символ идентичности, нарушающий французский принцип эгалитарного гражданства. То есть, сама паранджа, с точки зрения французской республики, является некой провокационной «монстрацией».

Второй парадокс заключается в том, что французский запрет запрещать является сам по себе запретом – и, возможно, этот запрет действует наиболее угнетающе из всех запретов, так как запрещает сам аспект, конституирующий (социо-институциональную) идентичность другого. Данный запрет де-институционализирует эту идентичность, превращая сам запрет в неуместную в таком случае персональную идиосинкразию.

Подобные запреты запрещать создают пространство для «универсального человека» – для которого безразличны любые различия (экономические, политические, религиозные, культурные и сексуальные). Они есть лишь проявления случайных символических практик. Тем не менее, в пространстве, создаваемом запретом запрещать, нет чувства вины, как такового. И за его отсутствие приходится расплачиваться невыносимым ростом тревоги и страха. Запрещение запрещать является своеобразным «общим знаменателем» всех запретов – универсальным и, следовательно, универсализированным запретом – запретом любой инаковости.

Тут и кроется парадокс так называемого толерантного мультикультурализма: чем более он толерантен, тем больше в нем всеподавляющей гомогенности. Мартин Эмис недавно высмеивал ислам, называя его наиболее занудной из всех религий, требующей от верующих вновь и вновь исполнять одни и те же глупые ритуалы и заучивать наизусть одни и те же священные формулы. Но, в действительности, занудными являются как раз мультикультурная толерантность и вседозволенность.

Если, вслед за Ницше, сравнивать женщину и истину, то закрывающее женщину покрывало как бы становится покрывалом, скрывающим подлинную истину – и тогда нам легче понять всю важность закрытия женщины для мусульман. Женщина является угрозой, потому что она символизирует «невозможность решить» проблему истины. За одним покрывалом кроется следующее, а внутри нет скрытой сердцевины. И именно сокрытие создает иллюзию того, что она там, якобы, есть – скрытая за покрывалами женская Истина – ужасная истина лжи и обмана, конечно.

В качестве иллюстрации можно привести голливудскую мелодраму 1939-го «Красавчик Жест». Речь в фильме идет об одном из братьев, который живет с пригревшей его благодушной тетушкой и совершает действие, кажущееся примером невероятной жестокости – он крадет у тетушки бесценное бриллиантовое ожерелье, являющееся предметом гордости всей тетушкиной родни. Он исчезает вместе с ожерельем, прекрасно сознавая, что отныне его репутация погублена, и в глазах других он навсегда останется неблагодарным вором, ограбившим свою благодетельницу. Почему же он так поступил?

Лишь в конце фильма мы узнаем, что он сделал это для того, чтобы не раскрылся факт поддельности ожерелья (о чем никто не знал). Он как-то узнал, что много лет назад тетушка вынуждена была продать ожерелье одному богатому махарадже, чтобы спасти всю семью от разорения. Она же и подменила ожерелье ничего не стоящей подделкой. Перед «кражей» он узнал, что другой дядюшка, которому тоже принадлежали права собственности на это ожерелье, решил продать его ради обогащения. Если бы ожерелье выставили на продажу, факт подделки неминуемо бы всплыл. Итак, единственным способом сохранить честь тетушки и всей семьи была кража ожерелья.

Иными словами, преступление совершалось, чтобы скрыть тот факт, что, в сущности, красть-то было и нечего! Аналогичным образом действует и ислам, скрывая сам постыдный факт, что лишь женщина – само воплощение неспособности различать истину и ложь – лишь она в действительности может гарантировать истинность. По этой причине ее необходимо скрыть под покрывалом.

Таким образом, я возвращаюсь к теме женщины и Востока. В действительности, подлинный выбор – это не выбор между ближневосточным маскулинным исламом и дальневосточной фемининной духовностью (которая в последнее время так притягательна для Запада). Настоящий выбор – это выбор между дальневосточным возвеличиванием женщины до уровня Богини-Матери (всепорождающей и всеуничтожающей субстанции) и мусульманским недоверием к женщине – что, как ни парадоксально, пусть и негативным способом, но более непосредственно демонстрирует разрушительно-созидательную силу женской субъективности.

Позвольте мне проиллюстрировать это положение с помощью ссылок на произведения искусства. В Музее Исламского Искусства в городе Доха (Катар) под номером PO 24.1999 хранится круглое керамическое блюдо диаметром 43 сантиметра, датированное Х веком, из Ирана или Центральной Азии. Блюдо украшено черной по белому надписью – афоризмом, приписываемым Яхье ибн Зияду: «Глуп тот, кто упускает свой шанс, а потом клянет судьбу». Подобные блюда должны были наводить на тему беседы, которую вели после еды ученые мужи – древняя и, к сожалению, забытая традиция. Иммануил Кант был, вероятно, последним из великих ученых мужей, практиковавшим подобные беседы. Они кажутся чуждыми нашей эпохе фастфуда. Нам знакомы лишь «деловые обеды», но не трапезы, предназначенные для размышлений.

Итак, каково же послание, написанное на этом блюде? Подумайте о том, как в ходе трапезы меняется само восприятие надписи на ободке блюда. В начале трапезы, когда полное блюдо только подается – надпись на ободке отвергается, как простая банальность – это всего лишь поучение об имеющемся у каждого шансе и возможности его не упустить. Но со временем, по ходу трапезы, проступает сама «мораль», скрытая под грудой еды. Когда блюдо становится пустым, проступает скрытое послание – и заключается оно в том, что это уже голая, неприкрытая банальность. Человек сознает, что упустил истину, которая кроется в данном афоризме, и вновь перечитывает его, и лишь тогда понимает, что речь идет не просто о противопоставлении шанса и судьбы, а о чем-то более сложном и интересном – а именно о том, что каждый властен сам избирать свою судьбу.

Данное послание затрагивает саму суть восприятия мусульман западными христианами. В нацистских концлагерях «живых мертвецов» – узников, утративших волю к жизни и просто бесцельно передвигавшихся, называли «мусульманами» (ирония истории заключается в том, что большинство из них были евреями). В данном прозвище находит выражение западное клише – восприятие мусульман, как людей, пассивно подчиняющихся предопределенной свыше судьбе (а затем мы обычно вспоминаем, что уже само слово «ислам» означает «подчинение»).

Но при внимательном прочтении афоризма Яхьи ибн Зияда, (который, в сущности, является вовсе не афоризмом, а весьма важным философским прозрением) наше клише, наше стереотипное восприятие распадается: мы клянем судьбу, когда упускаем шанс. Но какой шанс? Это не шанс действовать свободно и не упускать предоставленные нам возможности, а шанс самостоятельно избирать то, что мы будем воспринимать затем в качестве собственной судьбы – шанс избирать иную судьбу.

В пригороде Дохи находится лагерь рабочих-мигрантов. Внизу всей социальной лестницы общества здесь находятся рабочие-мигранты из Непала. У них есть лишь один выходной и возможность посетить центр города по пятницам. Но именно по пятницам неженатым мужчинам официально запрещено заходить в торговые ряды (формально – чтобы сохранить в торговых рядах дух семьи, однако это лишь формальная отговорка). Истинная причина заключается в том, чтобы рабочие-мигранты не смешивались с богатыми покупателями (рабочие-мигранты в Дохе живут без жен – они не могут, да им и запрещено брать с собой жен и родственников).

Давайте теперь спустимся к повседневной жизни, с высот искусства, истории и археологии. Давайте представим группу бедных непальских рабочих, отдыхающих в пятницу на траве к югу от центрального базара Дохи. И вот они вкушают свою скромную пищу – хлеб и хумус на таком вот блюде с надписью. Пообедав, они начинают вести беседу об афоризме Яхьи ибн Зияда. И вот один из них говорит: «А что если это имеет отношение и к нам? Что если это не наша судьба жить здесь в качестве отверженных? Что если, вместо того, чтобы оплакивать свою участь и судьбу, мы должны не упускать шанс изменить свою судьбу»?

И почему бы не пойти дальше и не представить себе, что кроме этих непальских рабочих, которые едят с этого блюда, сидя на траве, есть еще и женщина (тоже работница и тоже мигрантка, которая, допустим, убирает в комнатах отеля). Именно эта женщина и подает им пищу на этом самом блюде. Что если она с присущей ей мудростью сознательно выбрала это блюдо с тем, чтобы напомнить мужчинам об истине – о том, что ее собственное подчиненное положение тоже не является ее судьбой. Или, скорее, это судьба, которая может быть изменена?

И только теперь мы сможем увидеть, что, хотя ислам постоянно и критикуют на Западе за отношение к женщине, но под покровом патриархальности скрыт уникальный потенциал. Таково, по сути, и есть послание хранящегося в Музее Исламского Искусства экспоната под номером PO 24.1999. В то время как мы склонны противопоставлять Восток и Запад, как судьбу и свободу – ислам занимает третью позицию, подрывающую само подобное противопоставление: ни подчинение слепой судьбе, ни свобода делать, что хочется – обе эти альтернативы предполагают их абстрактную внешнюю оппозицию. Ислам же понимает свободу глубже – как свободу избирать свою судьбу.

Славой Жижек

ABC

Перевод Дмитрия Колесника 

Читайте по теме:

Славой Жижек. Лишь горящая церковь светит

Дэн Ковалик. В логове льва

Николай Спорик. В чужой устав со своим монастырем

Дмитрий Колесник. Хлебное место (постпасхальное)