Ленин застрелен на Финляндском вокзале

Почему такой процветающий ныне жанр, как альтернативная история преимущественно отдан на откуп историкам-консерваторам? Ведь нередко даже введения в книгах такого рода начинаются с атак на марксистов, которые, как считается, верят в исторический детерминизм. Возьмем, например, одну из недавно опубликованных книг из такого разряда – сборник эссе «А что, если» под редакцией Эндрю Робертса, включившего в него и свое эссе, где он описывает, какие замечательные перспективы ожидали бы Россию в XX-м веке, если бы Ленина застрелили в 1917-м году – по прибытии на Финляндский вокзал. Один из аргументов Робертса в пользу такого рода истории звучит следующим образом: «во всём, что так осуждали Карр, Томпсон и Хобсбаум (британские историки-марксисты – прим. пер.) должно быть нечто, что следует рекомендовать». Робертс верит в то, что идеалы свободы, равенства и братства «как вновь оказалось, являются взаимоисключающими». И «если – продолжает Робертс – мы примем тот факт, что не существует такой вещи, как историческая неизбежность и ничто не предопределено, то в таком случае нам следует отбросить политическую летаргию – один из бичей нашего времени, поскольку это значит, что в делах человеческих всё является возможным».

Однако, с эмпирической точки зрения, это как раз не тот случай. Робертс игнорирует центральный идеологический парадокс современной истории, сформулированный еще Максом Вебером в «Протестантской этике и духе капитализма». В отличие от католицизма, считавшего, что грехи человеческие можно искупить при помощи добрых дел, протестантство утверждает предопределенность судьбы. Но почему же тогда именно протестантство действовало в качестве основной идеологии раннего капитализма? Почему же вера людей в то, что их судьба предрешена заранее, не только не вела к летаргии, но, наоборот, способствовала наиболее мощной (из когда-либо ранее происходивших) мобилизации человеческих ресурсов?

Консервативные симпатии авторов сборника под общим названием «А что если?», становятся очевидными, как только вы просмотрите содержание. Судя даже по списку интересующих авторов тем, они, как правило, любят рассуждать о том, насколько бы лучше была история, если бы в ней не было некоторых революционных или «радикальных» событий. (Если бы Карл I победил в гражданской войне; если бы Англия победила в войне с американскими колонистами; если бы конфедераты победили в Гражданской войне в США; если бы Германия победила во II-й мировой войне). Несколько реже их интересуют темы о том, насколько хуже была бы история, если бы на определенном этапе она пошла по более прогрессивному пути. В данном сборнике есть лишь два таких примера: если бы Тэтчер убили в ходе покушения в Брайтоне в 1984-м году и если бы Альберт Гор стал президентом США накануне 11 сентября (в данном эссе, написанном неоконсерватором Дэвидом Фрумом всяческие претензии на серьезное историческое исследование просто отбрасываются ради политической пропаганды, замаскированной под сатиру). Не удивительно, что Робертс ссылается на художественный роман Кингсли Эмиса «Игра в прятки по-русски», действие которого происходит в «оккупированной Советами Великобритании».

Итак, каков же должен быть марксистский ответ на книги такого жанра? Мы определенно не должны повторять что-нибудь в духе унылых рассуждений Плеханова о «роли личности в истории» (типа: «если бы Наполеон не родился, то кто-нибудь другой сыграл бы аналогичную роль в истории, поскольку приход бонапартизма был вызван самой исторической необходимостью»). Я бы, скорее, попытался оспорить предположение о том, что марксисты (и левые в целом) – это какие-то угрюмые детерминисты, не способные развлечь кого-либо альтернативными сценариями развития истории.

Во-первых, здесь следует отметить, что история в духе «А что, если?» является частью общей тенденции, оспаривающей линейный нарратив и рассматривающей саму жизнь, как некий поток множества различных форм. «Жесткая» наука не может избавиться от случайностей жизни и потому альтернативные версии реальности кажутся вполне возможными. Как говорил Стивен Джей Гулд: «Отмотай назад пленку жизни и включи заново – история эволюции будет совершенно иной». И восприятие нашей реальности, как лишь одного из возможных вариантов реализации «открытой» ситуации, то есть представление о том, что возможны и иные варианты – продолжает преследовать нашу «подлинную» реальность, наделяя ее, следовательно, такими категориями, как чрезвычайная хрупкость и случайность. Однако подобный подход никоим образом не является чуждым марксизму. По сути, на нем основывается само ощущение необходимости революционного действия.

Раз уж тема «если бы не случилась Октябрьская революция» является излюбленной у «альтернативных историков», то стоит взглянуть на то, как сам Ленин относился к такого рода отрицанию факта. Сам он был чрезвычайно далек от того, чтобы полагаться на «историческую необходимость». Наоборот, это как раз его оппоненты-меньшевики делали акцент на невозможности перескочить через один из этапов развития, предписанных историческим детерминизмом: сначала буржуазно-демократическая, а уже затем – пролетарская революция. И когда в «Апрельских тезисах» 1917-го года Ленин заявил, что настал тот самый Augenblick (миг) – уникальная возможность начать революцию – его предложение сначала вызвало ступор и презрение у подавляющего большинства товарищей по партии. Однако Ленин понял, что возможность эта была предоставлена уникальным стечением обстоятельств: если не ухватить момент сейчас, то шанс будет упущен – возможно, на десятилетия. Ленин как раз и разыгрывал альтернативный сценарий: а что произойдет, если мы не будем действовать сейчас? Именно осознание катастрофических последствий бездействия и вынуждало его действовать.

Сторонникам радикального марксизма в гораздо большей степени свойственна приверженность альтернативным сценариям истории. Для радикального марксиста реальная история, то есть та реальность, в которой мы живем, – уже сама по себе является реализацией альтернативной истории: мы вынуждены жить в этой реальности именно потому что в прошлом упустили возможность ухватить нужный момент. В результате весьма интересного прочтения «Тезисов по философии истории» Вальтера Беньямина (которые тот так и не опубликовал), Эрик Сантнер разработал теорию о том, что все нынешние революционные вмешательства в ход истории повторяют (исправляют ошибки) неудавшиеся в прошлом попытки. Эти попытки он называет «симптомами» – и они могут быть «задним числом» «излечены» посредством такого «чуда», как революционное действие. «Симптомы» эти являются «не столько забытыми деяниями, сколько упущенными возможностями действовать или упущенными возможностями приостановить действие силы социальных уз, препятствующих проявлениям солидарности с «Другими» нашего общества»:

«Симптомы эти отражают не только прошлые неудачные революционные попытки, но и просто проявленное в прошлом нежелание откликнуться на призывы к действию или хотя бы проявить сочувствие по отношению к тем, чьи страдания в некотором смысле неразрывно связаны с тем образом жизни, частью которого мы являемся. Они как бы удерживают место за чем-то, что находится здесь – чем-то, что упорно сохраняется в нашей жизни, хотя никогда и не достигает полной онтологической устойчивости. Симптомы, таким образом, в некотором смысле являются виртуальными архивами пустоты или, может быть, даже некой защитой от пустоты, и они упорно сохраняется в историческом опыте».

По мнению Сантнера, эти симптомы могут также принимать форму нарушений спокойного течения «нормальной» социальной жизни, таких, например, как участие в непристойных ритуалах правящей идеологии. Если мыслить в таком ключе, то «Хрустальная ночь» – отчасти организованная, отчасти спонтанная вспышка насилия и нападений на дома, синагоги, фирмы и на конкретных людей – становится неким «карнавалом» по Бахтину, то есть симптомом, сама ярость и насилие которого проявляет его, как некую попытку «формировании защиты», прикрывающей прошлые неудачные попытки вмешательства в ход развития социального кризиса в Германии. Иными словами, само насилие погромов является как бы доказательством возможности подлинной пролетарской революции – сама их избыточная энергия свидетельствует о реакции на (подсознательное) осознание упущенной прежде возможности. И разве истинный источник «Остальгии» (ностальгии по коммунистическому прошлому), столь распространенной в среде интеллектуалов (и среди простых людей) из бывшей ГДР – это не стремление не столько вернуться к коммунистическому прошлому, сколько стремление к тому, чем прошлое могло бы быть – к упущенным возможностям создания иной, альтернативной Германии?

Вспышки неонацистского насилия в пост-коммунистических странах тоже можно трактовать, как симптоматические вспышки ярости, в которых проявляется осознание упущенных ранее возможностей. Здесь можно провести параллель с человеческой психологией – ведь точно так же осознание упущенных в личной жизни возможностей (например, нереализованная любовь) зачастую оставляет следы в форме иррациональной тревоги, головной боли и приступов ярости. И таким же образом пустота на месте упущенных революционных возможностей может приводить к иррациональным вспышкам деструктивного поведения.

Таким образом, измерение альтернативной истории подходит к самой сути марксистского революционного проекта. В своих иронических комментариях о Французской революции Маркс сопоставлял революционный энтузиазм и последующее «похмелье»: подлинным результатом возвышенного революционного взрыва, обещавшего свободу, равенство и братство, как впоследствии оказалось, стал жалкий утилитарно-эгоистический универсум рыночного подсчета (при Октябрьской революции этот разрыв был еще больше). Однако Маркс при этом не опускается до банального представления о том, что вся эта вульгарная реальность коммерции и является «истиной, которая кроется за театральными декорациями революционного энтузиазма» (из-за чего, якобы, и был «весь сыр-бор»»).

В сам момент революционного взрыва начинает просвечивать другое утопическое измерение – измерение всеобщего освобождения – тот «эксцесс», который и предает рыночная реальность, побеждающая на следующее утро. Однако этот эксцесс отнюдь не отменяется и не отбрасывается за ненадобностью. Он как бы перемещается в виртуальный мир – как мечта, которая ждет своей реализации.

Славой Жижек

London Review of Books

Перевод Дмитрия Колесника 

Читайте по теме: 

Евгений Жутовский. Корни «Остальгии»

Андрей Манчук. День конституции. Память протеста

Д. Дербишир, М. Кеттл. Эрик Хобсбаум. Ровесник революции

Евгения Бош. Комитет больше не в силах сдерживать массы

Георгий Эрман. Интервью с Георгием Касьяновым

Кен Оленде. Памяти Ахмеда Бен Белла

Эшли Фроли. Разговор о счастье

[врывались] - broke[and] и, а, но[prior to] до, прежде, раньше; [afore] выше, прежде, перед; [previous to] до, прежде, ранее