Проблемы с наукой

В основе ориентированного на прибыль подхода американской системы здравоохранения к медицинской науке лежит жестокая правда, что только деньги могут продлить жизнь. Возьмем, например, класс генов, названных «онкосупрессорами». Из-за их способности регулировать рост клеток, онкосупрессоры находятся в центре внимания онкопрофилактических исследований. Положительный тест на мутации в генах-онкосупрессорах BRCA1 и BRCA2 является ведущим симптомом высокого риска рака груди или яичников.

Но, несмотря на потенциально жизненное значение открытия, цена теста на BRCA1 и BRCA2 чрезмерно высока. 4000 долларов за тест - это в четыре раза больше цены полного секвенирования генома. Единственная причина, по которой цена за потенциально спасительную оценку может быть столь возмутительна, - действия одной компании, Myriad Genetics. Хотя Верховный Суд США недавно отверг притязания Myriad Genetics на гены BRCA1 и BRCA2, объявив, что человеческие гены не могут быть запатентованы, Myriad Genetics продолжает отстаивать свою монополию на тест на предрасположенность к раку молочной железы.

Что еще более возмутительно во взвинчивании цен Myriad Genetics, - то, что многие затраты на разработку теста на BRCA1 и BRCA2 уже фактически оплачены государством. Исследование генов, которые действуют как спусковые механизмы рака, финансировалось государством через университет Медицинской школы Юты. Myriad Genetics была просто стартапом, основанным исследователями в университете, чтобы владеть патентом после открытия теста. И это вообще смогло произойти только благодаря принятию закона Бэя-Доула.

В 1980-м, когда принимали законопроект Бэя-Доула, он, как предполагалось, должен был стимулировать инновации в научных исследованиях. Снятие ограничений на то, что университеты могут делать со своими научными открытиями, якобы принесло бы больше денег университетам. Чтобы их работа окупилась, научно-исследовательские лаборатории могли теперь продавать свои патенты или передавать эксклюзивные лицензии частной индустрии. С монополией на интеллектуальную собственность, обеспеченную патентом, частный сектор получил бы стимул быстро превращать патенты в продвинутые потребительские продукты и услуги.

Сторонники закона Бэя-Доула утверждали, что возможность заработать больше денег подтолкнет академическую науку к совершению большего числа открытий и поощрит частную индустрию принести больше этих открытий на рынок. Финансовые последствия были уже осознаны вскоре после его принятия. Исследователи из Колумбийского университета подали заявку на патенты на процесс котрансформации ДНК, известные как патенты Эксела, которые в конечном итоге принесли университету сотни миллионов долларов в лицензионных выплатах.

Патент Коэна-Бойера на  рекомбинантную ДНК принес Стэнфорду более двухсот миллионов долларов. Наряду с решением Верховного суда по делу «Даймонд против Чакрабарти» в 1980, которое позволило патентовать биомедицинский материал, это было началом биотехнологического бума. Университеты боролись за создание передовых исследовательских лабораторий, чтобы получить новые патенты на интеллектуальную собственность от программного обеспечения до секвенирования ДНК, которые могут быть запатентованы и проданы общественности.

Прежде открытия, сделанные государственными университетами, могли быть переданы частной индустрии только через неисключительные лицензии. Да, частные предприятия могли создавать новые лекарства и совершать новые открытия, основываясь на революционных исследованиях, но это могли делать и любые другие компании. Сторонники закона Бэя-Доула утверждали, что этот льготный период был существенным сдерживающим фактором инноваций. Если у компании нет исключительных прав на изобретение, то и на развитии этого изобретения много денег не сделаешь. Зачем беспокоиться об инновациях и терять потенциальную прибыль, если то же самое можно сделать при помощи конкуренции? Изобретения будут «пылиться на полке».

Тем не менее, то, что может показаться мудреной правовой мелочью, связанной с интеллектуальной собственностью, является одним из главных факторов деградации исследовательской системы университетов. Ограничение государственных лицензий защищало научные исследования от «золотой лихорадки» в сфере интеллектуальной собственности. Отмена ограничений вызвала приток капитала из частного сектора, который стремится к монополии на передовые научные достижения. Частные организации теперь помогают финансировать научные учреждения в обмен на приоритет в процессе «передачи технологий» - эксклюзивное лицензирование финансируемых государством исследований в частной промышленности.

Гигантские фармацевтические конгломераты, такие как Merck и GlaxoSmithKline, финансируют партнерские программы, проводимые совместно с частными и государственными университетами, исследования пока неизлечимых болезней, с одним обязательным условием: эти компании будут получать прибыли за счет эксклюзивных лицензий на любые будущие открытия. Эти открытия, связаны ли они с первоначальной целью проекта или нет, затем превращаются в фирменные фармацевтические препараты, продаваемые по завышенным ценам.

Мало того, что патентование повысило цены для потребителей, но оно же и обременило научный мир увеличением расходов на оплату интеллектуальной собственности, необходимую для дальнейших исследований. Исследовательские лаборатории должны платить тысячи долларов за штаммы и процессы, необходимые для развития текущих разработок, что увеличивает затраты на новые исследования. Сама атмосфера погони за прибылью в нынешней системе исследований, уже очень далека от той, в которой работал Джонас Солк, когда открыл лекарство от полиомиелита. Его открытие помогло миллионам людей по всему миру, страдающим от тяжелой болезни, и оно раздавалось практически бесплатно. Хотя вопрос Солка о том, приемлемо ли «запатентовать солнце», чтобы получить прибыль, был риторическим, сегодняшняя гонка за интеллектуальной собственностью быстро приближается к такому вот абсурдному допущению.

Хотя большее количество инвестиций в систему государственного образования и ускорение развития новых технологий вроде бы является общественным благом, влияние частного капитала в значительной степени имеет негативный характер. В сочетании с резким снижением государственного финансирования системы образования, закон Бэя-Доула помог приватизировать систему государственных университетов. Университеты без государственных средств становятся все более зависимыми от частных инвестиций в виде грантов и пожертвований. И с этими деньгами в научное сообщество приходит коррупция.

Нигде данный конфликт интересов не является столь острым, как в области фармакологии и биотехнологии. Ученым в этих областях часто платят за то, чтобы они подписывали свои именами написанные другими журнальные статьи, продвигали и создавали препараты на основе рыночного потенциала, а не интересов общественного блага. В обмен на свое согласие они получают завышенные консультационные гонорары и хорошо оплачиваемые выступления на финансируемых корпорациями конференциях.

В случае компании Pfizer и ее противосудорожного препарата нейронтин, ученые получили 1000 долларов за каждую подписанную журнальную статью, написанную неизвестными медицинскими авторами; за выступления на конференциях, в которых они превозносили достоинства препарата, изначально предназначенного для эпилептиков, однако отныне рекламируемого в качестве лечения от биполярного расстройства, посттравматического стрессового расстройства и бессонницы до синдрома беспокойных ног, приливов крови, мигрени, и тензионной головной боли.

Мало того, что потребителей дезинформировали о безопасности и эффективности отпускаемых по рецепту лекарств, но они оплатили расходы трижды: финансировав университетские исследования, чтобы создать эти препараты, заплатив более высокую цену за патентованные лекарства, и, согласившись со списанием налогов для фармацевтической индустрии за ее университетское спонсорство. 

Однако даже при ограниченном государственном финансировании и усилении зависимости от частного финансирования, университеты все же не прекратили тратить деньги, в частности и на новое оборудование. Исследование McGraw-Hill Construction показывает, что высшими учебными заведениями в период между 2010 и 2012 гг. было потрачено на строительство более 11 млрд. долларов. Массово выпуская облигации, чтобы заплатить за новые биомедицинские исследовательские установки и ультрасовременные спортзалы, университеты надеются привлечь студентов, знаменитых исследователей и финансирование. Но эти образовательные учреждения дико перегружены, и, таким образом они угодили в порочный круг, конкурируя между собой на «конкурсе красоты должников». Они тратят много денег на исследования, которые могут привлечь гранты и сорвать джекпот интеллектуальной собственности, чтобы оплатить раздутые административные расходы и огромный долг.

Бремя этой схватки за деньги и славу ложится на студентов. За последние тридцать лет, стоимость обучения увеличилась в шесть раз. Для аспирантов остается все меньше и меньше возможностей, даже в мире научных исследований, где тратится так много денег. Приток частных денег в сферу научных исследований не привел к расширению возможностей академической карьеры. Вместо того чтобы нанимать больше научных сотрудников, нанимаются низкооплачиваемые аспиранты на половину ставки, чтобы провести исследование, которое может помочь получить грант. Эти студенты затем идут в область науки переполненную другими постдоками, которые находятся в прямой конкуренции за тающие на глазах постоянные исследовательские рабочие места. Результатом является сверхконкурентный рынок труда, где слишком много людей борются за меньшее количество мест. 

Сокращение расходов во всей университетской системе означает, что преподавателей заменяют бесправными адъюнктами с низкой зарплатой в то время как оклады администраторов и президентов колледжей постоянно растут.

В том, что профессор экономики из государственного университета Джорджии Пола Стефан уже назвала «академической пирамидой», различие между низкооплачиваемыми докторантами и адъюнктами с минимальными перспективами карьерного роста и уменьшающимся числом штатных, хорошо оплачиваемых, авторитетных прославленных ученых – повторяет основанную на конкуренции структуру научного исследования.

Это жестокая атмосфера конкурса красоты, которая оказывает негативное воздействие на науку. Требуется все больше и больше публикаций значительных исследований известных ученых в известных журналах, чтобы привлечь внимание и гранты, необходимые для сохранения респектабельности и чтобы хотя бы не гас свет в лаборатории. По словам Стефан, «Больше рассматривается как лучше: больше финансирования, больше статей, больше цитат, и больше студентов - независимо от того, может ли рынок обеспечить их рабочими местами».

Конечным результатом является не только сильный императив «публикуйся или умри», но императив публикуй новаторские, провокационные идеи в нашем понимании мира, которые требуют дальнейшего изучения в уважаемых журналах - или умри. По словам Стивена Квейка, профессора биоинженерии в Стэнфорде, это значит: «получи финансирование или голодай». В рамках такой матрицы принятия решений появляется стимул фальсифицировать результаты, срезать углы и тенденциозно выбирать данные, потому что это становится всё более выгодным. Все, что нужно - опубликовать как можно больше статей и получить как можно больше грантов. Дело дошло до того, что ученые утверждают: «Ничего страшного, если ты что-то неправильно понял. Страшнее, когда у тебя нет публикаций».

В мета-анализе опубликованного исследования для Публичной научной библиотеки (PLOS), Джон П. А. Иоаннидис возложил вину именно на финансовые основы исследования, отметив, что «чем больше финансовых и других интересов и предрассудков в научной области, тем меньше вероятность того, что результаты исследования окажутся правдой».

Результаты очевидны. Огромное число отводов в связи с недостатками методологии, недостатками подхода и общим нарушением правил за последнее десятилетие – просто поразительно. Почти в каждой области науки допускается целая серия неточностей. Процент научных статей отозванных по причине мошенничества вырос с 1975 года в десять раз. Лишь небольшая часть исследований по заболеваниям сердца и раку подвергалась тщательной проверке, поскольку результаты этих исследований было невозможно воспроизвести. «Свободнорадикальную теорию старения», некогда уважаемую теорию о влиянии антиоксидантных ферментов на жизнь клеток, отвергли, наряду с руководящими принципами Министерства сельского хозяйства США по измерению содержания антиоксидантов в продуктах питания. Это, в свою очередь, ставит под вопрос всю отрасль витаминных добавок, которая в значительной степени основана на вере в необходимость в большем числе антиоксидантов.

Положительные эффекты жирных кислот омега-3, начиная от профилактики рака до развития мозга, были оспорены после того, как в последующем не обнаружилось их значительного эффекта. Преимущества регулярных маммограм были поставлены под сомнение, когда результаты канадского Национального скринингового маммографического обследования не показали снижение темпов смертности от рака груди благодаря их использованию, а регулярное тестирование иногда приводило к гипердиагностике.

Хотя существует, конечно, центр авторитетной, респектабельной, и воспроизводимой науки, он окружен облаком неточностей и крючкотворства. Восторженные сообщения о создании возможных лекарств от рака были целиком проглочены и выплюнуты масс-медиа, которым лишь нужен материал для сенсаций. Они не желают или не способны обнаружить ложные выводы, недостатки методологии и ошибочные статистические данные, используемые для получения этих результатов. Пониманию общественностью спорных тем, таких как генетически модифицированные организмы и эндокринные расстройства еще больше мешает публикация неточных исследований, поддерживающих каждую из сторон в дебатах. Затем это превращается в мимолетные увлечения диетами и медицинские страхи, вроде увязки аутизма с вакцинацией при рождении.

Результаты, которые быстро производятся и быстро публикуются, скорее всего, будут неточными. Настоящая наука требует времени, а опровержение ошибок может занять его еще больше. Например, понадобилось девять месяцев, чтобы опровергнуть недавний генетический тест на аутизм, а первоначальное исследование всего за три дня прошло путь от заявки до публикации. При этом, скорее всего мало кто из тех, кто слышал интересные новости о первоначальном открытии, узнали о разочаровании вызванном уточнением его результатов.

Когда публикуется статья, возвещающая об открытии генетического теста долголетия, это сразу же вдохновляет индустрию, ориентированную на коммерческие исследования продолжительности жизни. Если эта статья отозвана - не из-за мошенничества или нарушения правил, но из-за несовершенной методики - эти операции геномного тестирования не обязательно сразу же исчезнут. Их будут продвигать компании на сером рынке, пользуясь отсутствием знаний у общественности о современных научных исследованиях.

Приватизация научных исследований не только препятствует научному процессу, она также означает, что прямая коррупция может продолжаться – это когда частные компании платят ученым с целью ввести в заблуждение общественность о токсинах в пище или о загрязнении воздуха. Исследователи, отчаянно нуждающиеся в финансировании, чтобы сохранить свои рабочие места и проводить научную работу, более восприимчивы к финансированию со стороны тех, кто стремится подчинить науку своим желаниям. Это только усиливает порочные желания свободного рынка воспользоваться тем, что некогда было общественными институтами.

Когда данные о рисках для здоровья онкогенных огнестойких материалов могут быть искажены отраслью, которая стремится делать деньги на их распространении, тогда наука перестает работать в общих интересах. В конце концов, рыночный подход к научным исследованиям начинает иметь отношение не к науке, а к привлечению внимания и денег под глянцем научных исследований.

Во всяком случае, неолиберальный подход к академическим исследованиям является возвратом к университетской системе с частным финансированием и без трудовых гарантий, когда многочисленные учреждения были просто исследовательскими лабораториями и рекламными стендами частной промышленности, а не институтами знаний, развивающими науку в интересах общества. Тогда профессора работали по велению благотворителей и попечительского совета. Их можно было легко уволить за открытую критику или за публикацию исследований, которые угрожают прибыли университета или его спонсоров. Поддержка трудовых прав и социалистической политики, приверженность теории эволюции, выступления против рабства, или информирование общественности о токсических последствиях медеплавильных паров могли привести к немедленному увольнению. Торстейн Веблен зашел так далеко, что признал существование негласного черного списка ученых:

«Все настолько хорошо понимают, что такое академический черный список, и боязливая лояльность среди обычных ученых мужей столь сильна, что очень немногие из них отважатся открыто сказать доброе слово о любом из тех своих коллег, который, возможно, впал в немилость руководства».

Имея жилье и государственное финансирование, исследователи могли бы быть свободны в своих высказываниях и сосредоточиться на темах, которых избегали ориентированные на немедленную прибыль проекты. Достижения, которые не могут принести немедленную прибыль могли бы развиваться без постоянной необходимости следовать принципу: «публикуйся или умри». В послевоенное время, государственные инвестиции в науку и исследования привели к множеству инновационных прорывов, которые сегодня мы считаем само собой разумеющимся.

То, что столь многие относят к успехам цифровой революции, от Интернета и GPS до секвенирования ДНК, обеспеченного патентами Эксела, было когда-то масштабными, финансируемыми государством проектами, разработанными в университетских городках и начатыми за десятилетия до того, как закон Бэя-Доула был внесен на рассмотрение.

И, несмотря на все заявления сторонников закона Бэя-Доула, эти изобретения не остались пылиться на полке.

Ллевеллин Хинкс-Джонс

Jacobin

Перевод Дмитрия Райдера  

Читайте по теме: 

Дмитрий Райдер. Мечте навстречу

Александр Иванов. Десять ножей в спину РАН

А.Вильямс, Н.Шрничек. Акселерационистский манифест

Андреа Кущевски. «Технологическое неповиновение»

Стив Фуллер. Будущее идеологического конфликта

Дмитрий Райдер. Интервью с Владимиром Фридманом

Вольф Кицес. Капитализм против природы

Вольф Кицес. Капитализм против природы. Часть вторая

Ричард Сеймур. Космос, как последний рубеж капитализма