«Нужна утопия, за которую бы хотелось бороться»

Дмитрий Костенко, известный российский активист, в конце восьмидесятых вступил в КАС – Конфедерацию анархо-синдикалистов, а затем участвовал в создании ИРЕАН – Инициативы революционных анархистов, занимаясь изданием газет «Черная Звезда», «Классовая война» и бюллетеня «Черный Нестор», где пропагандировалась тактика городской герильи и уличной войны. Был организатором и председателем исполкома профсоюза «Студенческая защита». Активно участвовал в студенческих беспорядках 12 апреля 1994 года, завершившихся столкновениями с ОМОНом во время шествия студентов к Кремлю. Дмитрий Костенко входил в группу студентов, прорвавшихся на Красную площадь, был арестован и исключен из аспирантуры.

После раскола в ИРЕАН участвовал в создании левой коалиции «Фронт революционной молодежи», в 1996 году вступил в Российскую коммунистическую рабочую партию, был одним из самых известных авторов газеты «Бумбараш-2017», печатая там статьи об истории, стратегии и тактике партизанской войны. В интервью LIVA.com.ua Дмитрий Костенко высказывает свой взгляд на события арабских революций и причины кризиса современной Левой, на фоне глобального кризиса системы капитализма.    

– Дмитрий, ты участвовал в нашей летней школе в Карпатских горах, связанных с историей различных повстанческих движений – начиная от опришков и крестьянского движения Лукьяна Кобылицы – которое, по сути, стало составной частью европейской революции 1848 года – и заканчивая отядами УПА, подконтрольными клерикально-националистической Организации украинских националистов. Возможно ли, что в восточноевропейской периферии вновь возникнут какие-то повстанческие движения, и какими они могли бы быть в этот раз – реакционного или прогрессивного толка?

– Для сельской герильи более нет основы – советская власть покончила с землевладельцами-латифундистами, помещиками, а после ее краха не произошло серьезного укрепления этого сектора. Сельское хозяйство просто развалилось, а рынок завален импортными продуктами. Кроме того, у крестьян в основной массе нет больше патриархального желания оставаться на земле. Крестьяне пролетаризуются, превращаясь в трудовых мигрантов – о чем ты сам говорил.

Но дело не только в этом. В Центральной и Восточной Украине, а также в России, сейчас нет того класса, готового участвовать в движении «за землю и волю», который всегда был основой крестьянских движений. Нет и почвы и для национально-освободительной герильи. Ее образец на постсоветском пространстве – чеченская герилья середины 90-х годов, которая была специфической формой национально-освободительного движения. Сейчас это умирающий вид сопротивления.

Да и вообще, нужно констатировать, что мы живем в эпоху кризиса революционных форм борьбы и революционных форм организации. Старые партийные формы, которым соответствовали такие традиционные формы пропаганды, как газета – направленные на предвыборную борьбу за электорат, или на ту или иную форму свержения существующего строя насильственным путем – уже устарели. Третье тысячелетие пока не предложило нам формы самоорганизации при помощи новых средств информации. Антиглобалистское движение выдохлось из-за отсутствия единого идейного посыла. Оно было эклектично в своей идейной основе, это был калейдоскоп мнений – из чего, естественно, не могло возникнуть и не возникло организованного движения, направленного на преобразование мира на более рациональных, разумных и гуманных основах.

– Новые акции протеста, которые начались с Арабской весны и перекинулись на Европу и США, по сути, воспроизводят эти знакомые нам с тобой формы антиглобалистского протеста – но только в эпоху острого глобального кризиса.

– А кто пользуется результатами «арабских революций»? Их результатами пользуется истеблишмент. Группировки политических элит, люди которые получили образование и составили новый «средний класс». Разве можно сравнить результаты этих революций с результатами революции семнадцатого года? Давай говорить не в марксистских категориях, а в категориях буржуазной социологии – в результате Октябрьской революции миллионы людей получили возможность жить в городах, получать бесплатное образование, медицинские услуги. Национальные меньшинства смогли получить равные гражданские права. Мы не ценили все это, когда был Советский союз, и лишь сейчас поняли какое это огромное завоевание.

В арабских революциях этого не происходит. У власти остается тот же правящий класс – просто меняются определенные группы влияния. Плодами массового протестного движения пользуется ограниченное меньшинство. Это как Июльская революция 1830 года во Франции, когда дворянство сменила у власти банкирская олигархия. Режимы в Египте и Тунисе стали чуть более либеральными – хотя сейчас военные жестко подавляют протесты, не считаясь с десятками человеческих жертв. А что касается ливийских повстанцев, то они ничуть не либеральней Каддафи, и будут подавлять права граждан куда жестче, чем он.

Мне кажется, что события в арабском мире представляют собой местную разновидность «бархатных революций». Волна «бархатных» и «оранжевых» революций докатилась до арабского мира.

– А что ты думаешь о развязке событий в Ливии?

– Я высказался о необходимости защиты Ливии еще тогда, когда над страной не барражировали натовские бомбардировщики, ПНС не вводил в Бенгази шариат, а повстанцы не расправлялись с инакомыслящими и не устраивали погромов чернокожих. Джамахирийская Ливия была один из немногих оставшихся проектов иного общества, попыткой построить общество на иных принципах, нежели весь остальной глобализованный и стандартизированный мир. Причем, зачастую, на более справедливых и более разумных принципах. 

Каддафи не случайно переводил работы анархистов, экспериментировал с прямой непарламентской демократией, производственным самоуправлением. Конечно, как это всегда бывает, не все у него получалось. Местами этот режим был жестким – но это было социальное и светское общество. Под лозунгами борьбы за демократические свободы была уничтожена попытка построить модель общества, во многом более справедливого, чем погубившие его западные демократии. Общества, предоставлявшего бесплатные квартиры молодоженам, едва ли не единственную страну арабского Востока, где на улицах не было нищих, где базарные торговцы не торговались с покупателем за каждую копейку, а продавали свой товар по однажды названной цене.

Но главное, чем завершилась эта борьба за права человека – шариатскими судами и введением многоженства? После героической смерти Каддафи с поруганием его тела, выставленного на глумление толпы в супермаркете, у честного человека не возникает сомнения, на чьей стороне правда. Другое дело, что это следовало понять еще прошлой зимой, когда началась истерия вокруг того, что Каддафи якобы является авторитарным деспотом и тираном. Сколько раз мы слышали такие песни – и каждый раз они оборачивались обманом. Не пришла ли пора перестать на них покупаться?  

– А что можно сказать о европейских и американских протестах, о «ненасильственном протесте» и оккупации площадей?

– Я думаю, главным остается тот факт, что это движение не стремится к реализации какого-либо глобального проекта. Это движение существует, потому что люди «разгневаны», недовольны – или добиваются решения какой-то локальной проблемы, как реформа образования или пенсионной системы. Отсутствие глобального проекта, утопии, за которую бы хотелось бороться – вот это проблема. Есть вопросы о движущих силах, о формах организации – но вначале всего была идея, которая захватила умы. У левого движения есть ностальгия по тем временам, когда оно было чрезвычайно мощным. Но у него пока нет такого вдохновляющего проекта, который мог бы мобилизовать интеллектуалов, которые бы затем в понятной форме ретранслировали бы его на массы. Нет проекта «Царства божьего на земле».

– Современное левое движение страдает инфантильностью. Левые боятся поставить перед собой задачу политической борьбы за власть – что является необходимым условием для общественных преобразований. А уличные стычки с полицией, при их внешней эффектности, чаще всего являются выпуском пара.

– С одной стороны мы ездим на европейские соцфорумы, видим, что у нас есть товарищи. Общаемся. Но ты ведь читал статью Саши Тарасова в «Левой политике» – о том, что нам нечему учиться у Запада, что современные западные левые манипулируемы, что их деятельность с помощью фондов направляется в русло малых дел, локальных проблем. А тех, кто вновь хочет с оружием в руках бороться за политическую власть, представляют архаичными реликтами, отставшими от реалий сегодняшнего дня.

И вот, Александр Тарасов предлагает – давайте зашифруемся от англоязычных аналитиков, будем ездить друг к другу в страны третьего мира, изучать языки друг друга. Это, конечно, утрированная позиция – вот, давайте, мол, учить непальский, общаться только с курдами, арабами, африканцами и латиноамериканцами. Но здесь есть и некая доля истины. Левые из Европы и Северной Америки это очень милые люди – но они давно не проводят самостоятельную политику. Политкорректность или догматизм заменили им революционный пыл и готовность умереть на баррикадах. Спецслужбы осваивают немалые бюджеты, аналитики десятилетиями работают над нейтрализацией левых движений в Европе или США. Идея Тарасова в чем-то соответствует взглядам новых левых – о том, что настоящая революция придет из стран третьего мира.

– Но есть мнение, что общество можно преобразовать без политической борьбы, без партий и «классических» революций – например, путем создания синдикатов. И оно каким-то образом революционизируется само по себе. А правящие классы, видимо, не станут этому мешать.

– А где это работало, когда это работало? В 1937 году во время Гражданской войны в Испании в Арагоне и Барселоне – где понадобились танки генерала Листера, чтобы разогнать все эти неэффективно работавшие коммуны, основанные анархистами, и восстановить снабжение в республиканском тылу? Анархистские историки, конечно, оспаривают, тот факт, что они разваливались и были неэффективными и называют это сталинистскими выдумками, но все прочие историки, включая троцкистов, признают этот факт.

Рабочий — это человек сегодняшнего дня, а не коммунистического будущего. Где ты найдешь работягу, который будет днем работать, а вечером думать о том, как рационально управлять своим предприятием? Это пустые мечтания и схемы. Конечно, будет хорошо, если все рабочие будут сознательны, и вы их каким-то образом «перевоспитаете». А как перевоспитаете? В лагерях, или на кресле психоаналитика? А ведь многие из них не захотят перевоспитываться. Больше того, правительство наденет на них форму, даст оружие, дубинки, и бросит на вас. И что тогда?

Анархистский историк Вадим Дамье любит приводить пример FORA – многотысячного анархо-синдикалистского профсоюза, существовавшего в Аргентине в 20-30 годах ХХ века. Но разве синдикалисты из FORA преобразовали аргентинское общество, покончили там с капитализмом? Он быстро раскололся на разные течения. И разные военные правительства раздавили их, несмотря на стачечную борьбу. Многие деятели профсоюза стали функционерами перонистских профсоюзов. Перон строил свой режим на том, что он был министром труда, и наладил хорошие контакты с профсоюзниками, которые ранее были анархо-синдикалистами. И на их основе возник перонизм – противоречивое, популистское, но, в то же время реальное политическое течение, с мощным антиимпериалистическим зарядом. Это еще одно противоречие – между реальной политикой и идеологическим проектом. Зачастую стоит отодвинуть в сторону далекий идеал – ради того, чтобы участвовать в массовом движении за преобразования, даже если эти массы не приемлют ваших идеологических схем.

А приверженцев умозрительных шаблонов судите по делам их. Где и когда успешно осуществили свои проекты анархо-синдикалисты – в хотя бы относительно долгосрочной перспективе? Или, скажем, троцкисты? Шансы у них были: Боливия в 1952 году, Южный Вьетнам в 1945-м, эксперименты Бен Беллы в Алжире. Но где, когда, они не только взяли власть – но и сделали так, чтоб она эффективно работала? Такие случаи мне неизвестны.

– Однако, существует ответный аргумент – что так называемые «большевистские» революции закончились реставрацией капитализма, в его восточноевропейском или вьетнамо-китайском вариантах.

– То, что первый опыт закончился поражением – это не значит, что все снова закончится поражением во второй раз. Нужно пытаться и пробовать. Нужно внимательно изучать негативный и позитивный опыт.

Ведь большевики не были злодеями, как это модно сейчас представлять. Они не пришли в 1917 году с тайными планами: «а ну построим-ка мы однопартийную систему, а миллионы людей будут сидеть в лагерях и заниматься рабским трудом». Их проект мало чем отличался от анархистского – всеобщее вооружение народа, милиционная система, член правительства получает не больше квалифицированного рабочего, и прочие тезисы Парижской коммуны; антимилитаризм, декрет о мире, завкомы управляют предприятиями, а все партии, кроме черносотенцев, легальны – собственно, ничего здесь не противоречило анархизму.

Октябрь 1917 подарил миру советскую демократию. Она на первых порах была самым либеральным в смысле политических свобод режимом своего времени. В первые месяцы советской власти смертной казни не существовало. Если людей и расстреливали, то не по приговору суда, а в результате самосуда и произвола. Министров Временного правительства Шингарева и Кокошкина убили солдаты. Это была трагедия, о которой писали газеты, но не советская власть их расстреляла, Реакционера и путчиста Пуришкевича судили и посадили на один месяц – а потом отпустили. Белых генералов отпускали на Дон, под честное слово не воевать с республикой.

А потом они столкнулись с тем, что все легальные буржуазные партии плетут заговоры и стреляют в спину, производство разваливается без жесткой руки, на страну идет голод, наступают немцы, в многопартийных Советах – саботаж и болтовня правых социалистов, повсюду оголтелый белый террор реакционного офицерства. И отсюда уже – Гражданская война, ЧК, политика военного коммунизма, продотряды.

Все это не было реализовано преднамеренно – это известно всем, кто знаком с предреволюционными работами Ленина и других лидеров партии, с партийными лозунгами, документами. Большевики пытались строить то же, что и анархисты – но это не работало в реальной ситуации того времени.

А сейчас, если левые окажутся способными вновь прийти к власти, нужно будет снова искать новые модели, изучать опыт различных социалистических режимов, внедрять те экономические модели, которые будут удовлетворять потребности населения – по крайней мере, не хуже чем капиталистические предприятия, – выигрывать в конкуренции систем на переходном этапе от капитализма к социализму. И, наконец – выработать механизмы, альтернативные представительной демократии, которые позволят обычным людям участвовать в управлении страной и обеспечат эффективность этого управления.

У нас был практический опыт, нам есть что анализировать – в отличие от сторонников «чистых» умозрительных схем. Была югославская модель, опыт ГДР, Кубы, Китая опыт стран Юго-Восточной Азии, Африки, советский опыт и новый опыт Латинской Америки и Непала. Из каждого опыта можно извлечь что-то полезное – подобно тому, как Ленин черпал из опыта Парижской коммуны и революции 1905 года. Он сперва планировал немедленно реализовать проект изложенный в «Государстве и революции», потом, под серьезнейшим давлением обстоятельств, вынужденно пришел сперва к необходимости режима «военного коммунизма», а потом НЭПа.

И это не только наш путь – спотыкаться и подниматься вновь. Республиканский режим во Франции был установлен лишь с четвертой попытки, после целой череды, революций, их поражений и контрреволюционных откатов. И каждая следующая попытка построения нового общества будет осуществляться методом проб и ошибок, будет полна изгибов и тупиков. Важно понять – это нормально и неизбежно.