«Запретов в искусстве больше, чем в советское время»

Авдей Тер-Оганьян, известный российский художник, один из ведущих представителей Московского акционизма, руководитель «Школы современного искусства», основатель товарищества «Искусство или смерть» получил политическое убежище в Чехии, после того, как в 1998 году власти завели на него уголовное дело за организацию антиклерикального перформанса. По словам газеты «Коммерсант», он стал «первым художником-политэмигрантом в истории пост-советской России». В интервью LIVA Авдей Тер-Оганьян рассказывает о новом международном движении Союз советских художников и рассуждает о конъюнктурности и цензуре современного  искусства, предлагая вернуться к традиции реалистической живописи.

– Авдей, в чем вы видите разницу между искусством советского и постсоветского времени?

– Современные критики говорят, что в советское время существовало как бы два искусства – официальное и неофициальное. На самом деле, мне кажется, что это противопоставление совершенно неправильное. Потому что то, что называют неофициальным искусством, все же, было какой-то частью официального советского искусства. Илья Кабаков был очень известным советским художником-графиком, все его знали, и именно благодаря этому официально признанному авторитету все его эксперименты имели такое значение и вес. То есть, советская система давала художнику возможность выполнять заказ, а на досуге заниматься тем, чем он хочет. Я работал в советское время на каких-то маргинальных работах – сторожил там что-то, работал дворником, – у меня было много свободного времени на творчество, и, в принципе, я собирался жить так и дальше. Меня не устраивала атмосфера, которая царила в Союзе художников, не устраивала заказуха, которую там спускали – но мы критиковали все это скорее за коммерциализацию, чем за идеологизацию. Надо было выполнять соцзаказ, и вот эта продажность искусства позднего советского периода лишала его авторитета в наших глазах. Можно было зашабашить большие деньги, занимаясь декоративным оформительством в колхозах – но к тем, кто так делал, относились с презрением, потому что мы ощущали себя настоящими художниками, и занимались тем, что было нам интересно.

Конечно, система Союза художников была устроена не лучшим образом. Но мы можем сравнить эти несовершенства с тем, что происходит сейчас, когда, казалось бы, наступила свобода – а наши как-бы прогрессивные художественные деятели устроили в этой сфере настоящий кошмар. Есть какой-то «Гараж», есть чахлый Центр современного искусства, но нет стратегии и структуры, никаких критериев художественного творчества, нет художественных школ – вместо них в Москве существуют «курсы по вхождению в мир современного искусства», где человеку объясняют, как нужно играть роль современного художника. Познакомился с кем надо, затусовался, и вперед. Когда мы видим результаты работы этой системы, которая сложилась в нулевые годы, очевидно, что все это несерьезно – чепуха и пустота.

Повторюсь: мы были критиками советской художественной системы – но сейчас я понимаю, что это были наивные юношеские жесты, потому что все, что мы делаем, строится на художественном образовании, которое мы тогда получили. В то время уже в художественном училище были молодые художники, которые проявили себя в процессе обучения как профессионалы, ставили перед собой серьезные задачи, всесторонне их обсуждали. И это было на порядок серьезней примитивных дискуссий в «Гараже». Почему художники девяностых отличаются от художников нулевых? Потому, что в девяностые вошли те, кто получил эту базу профессионализма, а в нулевые этот запас прочности кончился, и в результате выросло то, что мы видим сегодня.

Авдей Тер-Оганьян, Елена Колбасина. «Красный». 2006 год

– А то, что мы видим – это называется современным искусством?

– Что такое современное искусство в моем понимании? Это авангард, искусство, которое очень конкретно реагирует на реальность. Мы видим, как Павленский и Pussy Riot мастерски используют стратегию авангарда, и применяют это как чистую политтехнологию, очень точно реагируя на некие запросы определенной политической повестки, и воздействуя через это. Все это получается у них дико примитивно, но это и есть современное искусство. Однако, в этом случае за акционистами стоит мощная система, которая их пиарит, поддерживая каждый жест в спектакле, которые они решили сыграть. И здесь, скорее, можно говорить о конъюнктуре, а не о свободе.

В девяностые, когда я высказался против клерикализма акцией «Юный Безбожник», за мной никто не стоял, и никто меня не поддерживал. Мне сказали – ты должен идти в тюрьму, пострадать, и тогда такая акция будет иметь смысл. Сейчас я пересмотрел свое отношение к нашим активистским проектам девяностых. Они кажутся мне наивными, и я ясно понимаю, что любой опыт действительно свободного и радикального искусства, которая не опирается на поддержку системы, какой-то ее части, не возможен сейчас ни в России, ни в Европе, ни где-либо еще в мире. Свободы высказывания в действительности совсем нет.

И раз эти стратегии сейчас не работают, возможно, есть смысл возвращаться к профессиональной базе, в заповедное поле искусства, которое существует вокруг каких-то серьезных, профессиональных, академических школ. Наивно строить мечты, что художник может при помощи искусства воздействовать на мир, как Pussy Riot, или продажные артисты, которые вещают по российскому телевидению. Остается пространство настоящего искусства внутри профессионального круга, и попытка его сохранить – тем более, что у него формируется сейчас серьезная аудитория, и это может быть гораздо важнее, чем сиюминутный пиар на телевидении или в интернете.

– В этой связи вопрос – возможен ли реализм в современном искусстве? Насколько он актуален?

– Если говорить о реализме абстрактно, то искусство вообще представляется мне реализмом. Если же говорить о реализме как о стиле, как о художественном направлении в советском искусстве, мне кажется что сейчас это политически дискриминируемая зона, которая должна быть освобождена и реабилитирована. В восьмидесятые и девяностые я не интересовался такими вещами, но в то время к реализму не было такого отношения, как сейчас, когда мы сделали выставку, и правые художники – например, Юрий Альберт, – сразу начали говорить о том, что соцреализм якобы несет в себе тоталитарное содержание. Хотя, если они так реагируют, это само по себе показывает актуальность этого направления.

Да, в моем понимании нужно пересмотреть стереотипные принципы реализма, отбросив оппозицию между реализмом и авангардом, которая была вызвана взаимным непониманием. Это сложный процесс. Однако, опыт советского искусства показывает, что многие авангардисты впоследствии очень органично перешли в реализм. Здесь нет противоречия – это одно искусство, и данный опыт кажется мне сейчас дико актуальным, потому что только люди, которые рисуют, собственно, и являются художниками. А сейчас раздел проходит именно по этому принципу – потому что завтра нам покажут человека, который что-то себе отрезает, и потом мы должны с ним дискутировать, как с коллегой. При таком подходе идет об уничтожении главных смыслов в искусстве, что открывает широкое поле для деятельности политтехнологов и проходимцев. Меня волнует именно это – а не то, будет ли этот реализм настолько актуален, что люди сразу пойдут за ним строем, делать революцию.

– Расскажите о новом международном движении Союз советских художников, организованном по вашей инициативе.

– Громкое название группы символически отсылает к первым Советам. Мы взяли его, имея в виду перспективу, в надежде, что однажды это будет мощная организация. Ее учредительная встреча в Праге стала результатом контактов между двумя группами художников. Речь идет об израильской группе «Новый Барбизон» – ее, в частности, представляет моя хорошая подруга Зоя Черкасская, с которой мы познакомились в Берлине и вместе сотрудничали. Разговаривая о левом искусстве, и о том, каким должно быть искусство вообще, я отчасти вдохновляюсь ее работами. Эта группа изучает механизмы зарождения реалистического языка – ее участницы учились в Советском Союзе и получили профессиональное художественное образование. К примеру, Зоя Черкасская училась в академической детской художественной школе в Киеве – это оказалось достаточной базой. Причем, это самое интересное объединение среди современных художников Израиля, потому что все остальное там чудовищно провинциально. Эти девушки серьезно, сознательно рисуют уже несколько лет, и их успехи на этом поле уже заметны.

Еще одна группа существует в Праге – это Алексей Клюйков, Василий Артамонов и Доминик Форман, которые работают уже около десяти лет, и очень по-своему рефлексируют на соцреализм. Мы с ними много говорили на эту тему – они реализуют свое искусство через советское умение рисовать, опираясь на этот язык, который они вписывают в Чехии в некий современный контекст.

Мы провели вместе съезд, и пригласили на него трех художников из России – Михаила Миани, Васю Хорста и Вивиан Дель Рио. Это попытка создать в перспективе союз разных группировок, чтобы вместе осмыслять свой практический опыт. Мне кажется, что все искусство развивается в процессе непосредственной коммуникации – когда художники встречаются в мастерских, разговаривают, общаются, ставят задачи. Тогда что-то происходит. Именно поэтому я пытаюсь создать такое объединение – чтобы вместе выставляться, вместе развивать и продвигать этот проект. На сегодня в группе уже около пятнадцати человек – и это не так мало. Мета-коллективная работа потихоньку продвигается, и мы планируем выставки в Питере и Москве.

– А в чем заключается функция художника? Достаточно ли простого отображения действительности – или надо ее отредактировать, изменяя мир?

– Мне кажется, что художник не может подходить к себе с точки зрения функции. Я понимаю искусство как большой проект, большую развивающуюся традицию. И задача художника в том, чтобы осмыслить этот опыт и эту роль, стать настоящим прогрессивным художником, соответствуя в этом значимым художникам прошлого, делая искусство сейчас. А как это искусство влияет на остальных, это зависит, в общем-то, не от него, а от конкретно-исторического контекста. Художник может быть услышанным или неуслышанным. Он может быть маргиналом, а может включаться в какие-то современные структуры – хотя последнее нередко приводит к деформации. Просто нужно быть хорошим художником, делать хорошее, настоящее искусство, которое отражает реальность. Не искусство меняет мир – его меняют люди, которые берут реальную власть, изменяя общественные отношения. Революцию делает народ.

– В таком случае, как выглядели из Европы события, которые происходили в Украине три года назад, во время «Евромайдана»?

– Из Европы все это более понятно. Дело в том, что жители России и Украины имеют идеализированное представление о европейской жизни, подчас очень далекое от реальности. Евросоюзу был создан рекламный имидж, который производится с помощью масскульта и пропаганды. Создается иллюзия, что если постсоветские политики это коррумпированные ворюги, то в Европе правят честные и интеллигентные деятели. Конечно, когда ты живешь здесь постоянно, а не приезжаешь время от времени – как наши художники приезжают на всякие биеннале – становится понятно, что здесь тоже нет демократии и свободы, а правит то же ворье. В этом смысле я не вижу никакой принципиальной разницы между тем, что происходит в Европе, в Украине, в России, несмотря на специфику разных стран.

При этом, многие европейцы демонстрируют к выходцам из СССР совершенно националистическое и шовинистическое отношение. Я жил в Германии, где достаточно сильны левые, но даже там приходилось слышать о том, что русские – это какие-то дикари с тоталитарным сознанием, а украинцы – такие же дикари, или еще хуже.

Собственно, то, что произошло в Украине, показывает, к чему приводит это неадекватное понимание действительности, с иллюзиями в отношении «европейских ценностей».

– Из чего растут корни социального расизма постсоветской интеллигенции? Почему представители либеральной среды – включая художников-акционистов – так легко поддержали ультраправых, перенимая дегуманизирующую риторику?

– Я сам часто задаю себе этот вопрос – потому, что речь идет о моих знакомых, друзьях. Еще в советское время я общался с либералами-диссидентами, брал у них литературу, и мне казалось, что это порядочные люди, которых я уважал. Никто из них не мог произнести тогда то, что так легко говорится и повторяется в наши дни. Я думаю, здесь сыграли роль годы пропаганды в эпоху Ельцина и эпоху Путина. А она зашкаливает. Недавно я прочитал цитату из академика Лихачева – о том, что людей, которые не ругались матом, расстреливали в советское время в первую очередь. Удивительно, как Лихачев сумел выжить в такой стране, сделал в ней блестящую карьеру. Конечно, восьмидесятые никто бы не принял такое в серьез, а сейчас под этим подписываются. Нас возмущало, что расстреливали и сажали честных коммунистов. Об этом шла речь, а не о том, что всю страну превратили в ГУЛАГ.

Но не надо забывать, что все это началось с деградации советской культуры. Потому что на комсомольских собраниях было не интересно, там вообще не говорили ничего внятного. На диссидентских кухнях было гораздо интересней. Мы говорили там о свободе, выступали против глупых запретов, вроде запрета на рок-н-ролл, на столе лежал Бродский и другие полузапрещенные книги. И никто, кстати, нас не преследовал, несмотря на доклады университетского гэбистского стукача.

Авдей Тер-Оганьян, Влад Протопопов и Макс Белозор. Ростов-на-Дону, 1979 год

Впрочем, уже тогда наряду с честными романтиками попадались фарцовщики-спекулянты. И уже в девяносто третьем году у меня произошел конфликт с этим мировоззрением, которое становилось идеологическим мейнстримом. Потом меня уже не удивило, когда многие неодобрительно отнеслись к тому, что я «оскорбил» церковь – как светский человек, который защищает светские ценности, выступая против навязывания всех этих традиций. Хотя это был такой леволиберальный дискурс, и меня, по идее должны были защищать.

В последние годы у меня было время, чтобы много читать и осмыслить все эти процессы – а также то, что происходит в России и в Украине с начала десятых годов. И если когда-то я просто был за свободу и за все хорошее, теперь я понимаю, что происходит, что предлагают обществу те же либералы, или кто такие сейчас анархисты.

– Не так давно вы писали на фейсбуке об антикоммунизме московских художественных кругов. «Декоммунизация» в Украине узаконила массовые практики вандализации художественных памятников советского периода. Однако, художники выступают против этого очень редко – особенно, в Украине. А иногда активно одобряют происходящее. Чем это вызвано?

– Мне кажется, тем, что сейчас художники реально зависимы от художественной системы, а эта система очень четко выдает политические ориентиры и ключевые слова. Поэтому они либо помалкивают, либо становятся рупором этого буржуазного мейнстрима, где находятся все деньги, где пиарят и дают премии. Если кто-то позволяет себе увидеть что-то плохое в «революции достоинства», его сразу пытаются обвинить в путинизме, сталинизме, тоталитаризме, терроризме. Меня зачисляли в сторонники массовых убийств только потому, что я говорил что-то хорошее о Советском Союзе и том же соцреализме. Это очень примитивные манипуляции.

Сегодня существуют функционеры, которые обозначают идеологическую линию – как это было в советском Союзе художников. Причем, сейчас запретов в искусстве больше, чем в советское время. Это очевидно. Если ты возражаешь, на тебя сразу же начинают нападать. Сверху спускают этот чудовищный антикоммунизм и шовинизм, и люди боятся сказать что-то против. Происходит распад личности художника – человек уже не в состоянии что-то сам понимать, решать и высказывать  свое мнение. Хотя, система, которая сейчас все решает, давно потеряла уважение, легитимность, и основывается только на бабле.

Как результат, те, кто называет себя сейчас политическими художниками, являются обыкновенными пропагандистами. Я помню, в девяностые годы у нас были наивные иллюзии, что мы можем заправлять процессами в обществе. А сейчас понятно, что можно быть пропагандистом, можно быть в телевизоре – и, конечно, ты получишь от этого бонусы, как Pussy Riot. Но на самом деле, ты ничего не меняешь. Меняют танки, которые двигают туда и сюда. Или какие-то санкции.

Кстати, если говорить о войне. То, как ее показывают, в общем-то, зависит от денег и от заказа. Если все это есть, нам расскажут о событиях красиво, сильно, с настоящим мастерством, снимут фильмы и подключат к этому настоящих художников, очень талантливых. Ведь талантливые люди тоже не всегда говорят то, что думают. Сравните то, как показывают миру войну на Донбассе и войну в Сирии, или войну в Ливии, где к созданию медийной картины подключались совсем другие художественные силы. Но это не искусство – это просто какие-то мощные технологии.

Зоя Черкасская. «Пятница в трущобах». 2010 год

Неолиберальная политика не предполагает существования искусства в таких странах, как Россия, Украина или Казахстан – они просто занимают свои этнические ниши на международных фестивалях. Например, украинский майдан позволил некоторым художникам получить внимание и стипендии. Это очень похоже на то, что было в конце восьмидесятых годов, когда в Европе была мода на сюжеты о Перестройке. Вся эта система биеннале, это такое колониальное использование искусства, выкачивание его из различных стран. Нам говорят о китайском искусстве, подменяя его каким-то ширпотребом и суррогатом, в коммерческо-развлекательных целях – вроде несостоятельного, но раскрученного Ай Вэйвэя. В советское время мы наивно верили в западный музей, считая, что там есть какие-то арбитры и профессиональное научное сообщество. Так и было в шестидесятые и семидесятые годы – но в восьмидесятые это начало разрушаться, а в девяностые вовсе кончилось. И к нам пришло не серьезное европейское искусство ХХ века, а подменивший его рынок. С институтом кураторов, без которого художники обходились веками, когда их творчеством никто не управлял.

Это тупик для искусства. Это попытка его убийства, которому нужно как-то сопротивляться.

Андрей Манчук, Катерина Рускевич

Читайте по теме: 

Владимир Мироненко. «Когда страшно – это всегда весело»

Анатолий Ульянов. «Мода на левое искусство – следствие кризиса»

Майк Алевиц. Революция на стенах города

Сергей Летов. «Я стараюсь сохранить возможность диалога»

Андрій Мовчан. Мистецтво блазнів

Андрей Манчук. Графика Кете Кольвиц

Фархад Измайлов. Перформанс удался

Елена Козлова. Ангажированное искусство Латинской Америки

Андрій Мовчан. «Зігафолк» і сором дивитись у дзеркало

Алексей Блюминов. Интервью с Черным Лукичем

Александра Дворецкая, Андрей Манчук. Уличное искусство – это народное творчество

Андрей Манчук. Интервью с Марией Любичевой

Илья Власюк. Интервью с Псоем Короленко

Билли Брэгг. Почему музыка вновь должна политизироваться

Моника Марк. Профсоюз рэперов

Андрей Манчук. Интервью с Кириллом Медведевым